Он сказал: тебе не понравится.
Он сказал: даже не вздумай.
Но это была её мечта. Сладко-детская и наивная, как первая любовь. Ободранными коленками не обошлось.
Это была её мечта.
Она мечтала о сцене, утопленной в золотом свете, о плавном росчерке силуэта танцовщицы кабаре, о гордой независимости роковой красавицы. Мечтала об огнях, бьющих прямо под юбку: она женщина, женщина! женщина! рождённая, чтобы обожали и без конца аплодировали! Мечтала о тёмном зале и блеске сотни неотрывно следящих глаз. Мечтала о золотистом платье, расшитом бисером, и колготках в сетку. О девочках в белых чулочках и стразах, о девочках с длинными ногами и осиными талиями, с перьями в волосах и с длинными бусами. И чтобы она среди них: левой-правой, два притопа, левой-правой, раз, два, три! Мечтала о нуарной сигаретке, голубой дымок заплетается в косицы и вьётся колечком. Мечтала о вишнёвой помаде и клубничном десерте – мадам, вы восхитительны, очаровательны, прелестны.
Но он сказал: не понравится. Не вздумай.
Об этом ли она мечтала?
Дурной дух мужского одеколона и кислая наледь дешёвого виски. Сальные взгляды из зала – всего что-то около дюжины. Не восхищение, но скотский азарт: сколько ваты напихано в её лифчик? Прокуренные голоса, жёлтые зубы, жёлтые пальцы, жёлтые белки искушённых глаз. Грязные танцы – никто не следит за чистотой несинхронных па, звонкий каблучок поломался прямо во время танца. Два прихлопа – цирковой мотив, парад полуголых красавиц: холодно, холодно под голубым свечением рампы. Гори оно всё синим пламенем! Стрелка на колготках замазана лаком, крошево туши по щекам. Ноги болят – до слёз, в самом деле, в перерыве – стаканчик крепкого-тёплого, безо льда и с запахом чужого пота. Вместо загадочного нуарного дымка – коромысло папиросного дыма, нечем дышать, в серой пелене меркнут стразы. И меркнут мечты, облачаясь в траур повседневности. Её объявляют:
– Бриджит – королева бурлеска!
Смотреть, но не очень трогать. Не-очень. Что бы это значило?
Об этом ли она мечтала?
Но он сказал: не понравится. Но он… кто – он?
Пять лет назад, когда она, побросав в чемоданчик своё кружевное приданое, бежала из дому навстречу единственной и неповторимой мечте. Перекладными и попутными – ещё не Бриджит и совсем не королева, просто Лиза-Лизка-Элиииза, пшеничные кудряшки и россыпь веснушек на вздёрнутом носу. Лизка не хочет учиться – Лизка хочет плясать, бодро выщёлкивать чечётку блестящего танца. Лизка хочет сладенькой жизни, красивой сказки, вместо иконки под подушкой – старая-старая афиша Мулен Руж, вместо мыслей – шампанское воздушных грёз. Какая она будет красивая. Какая знаменитая. Как все её будут любить! Тощая-тощая Лизка, вешалка, мамина дурочка.
Лиза сказала, что не вернётся. Умыкнула бабкины сбережения (деньги в банке на антресоли) и была такова, помчалась счастливицей-белкой-стрелкой в большой вояж до Чикаго. Чи-ка-го. Притоп, прихлоп, притоп.
В полупустом автобусе Элиза глядит в окно и слушает музыку, что играет в ей глупой головке. Как она будет выходить – ручку на талию, походочка от бедра. Как она будет глядеть – на всех и ни на кого одновременно, она станет глядеть внутрь себя. Сейчас глядит в отражение в заиндевевшем стекле. Куцее пальтишко не по размеру, не спасает от холода, зябнут-краснеют-синеют руки и вот-вот отвалится нос. Какая же она красавица без носа? Лиза дышит в ладошки и крупно дрожит.
– Не беда, – шепчет и уговаривает, шарит в кармане, где звенит последние опилки бабкиных сокровищ. – Приеду – возьму себе кофе. Горячего ароматного кофе.
Там, куда она едет, королевам подают кофе бесплатно.
Он зашёл на следующей остановке. Сел напротив – она на такого и смотреть бы не стала со своей сцены. Но он приковывал взгляд. Оборвыш, оболтус, бродяга. Перчатки без пальцев, драные джинсы, птичье горло обмотано пёстрым шарфом. Важны и значительны в нём были только глаза. От взгляда его прошибало на пот и оттаивают смёрзшиеся пальцы. Он протянул ей бумажный стакан – самый лучший дрянной кофе в мире.
– Я всегда знаю, кто чего хочет, – сказал. А она повелась, мамина дурочка крепко верит словам.
– И желания исполняешь? – синими губами в улыбке доверчиво шутит Элиза. – А моё исполнишь? Самое заветное!
Лиза знает, что для её мечты нужна удача самого чёрта.
А он исполнил. Но сказал: тебе не понравится.
И вскоре она впервые вышла на сцену и сделалась Бриджит – королевой полузадушенного бурлеска. Разве может не нравиться? На афишах печатают её новое имя, в гримёрке круглые лампы, как в фильмах и почти как мечтала: помада и вишнёвый ликёр вместо десерта. На целую вечность одно и то же. Девочки, сплетницы-завистницы, в первую ночь поволокли за пепельные кудряшки учить жизни, расцарапали руки и порвали полумодное платьишко. Научили: Элиза-Бриджит на всю жизнь запомнила, как замазывать синяки и как танцевать с подвернутой ножкой. Потом, после крещения, научили снимать стресс, потому что совершенно невозможно без стресса в переполненном похотью закутке. Научили как сказать «нет» клиенту, чтобы действительно «нет», а не масляный шлепок по заду. Научили не закусывать и не морщиться. Научили курить. Научили не спать по ночам.
Вместо иконки под подушкой – образ мальчишки из автобуса. И короткая молитва: забери назад свои чудеса. Ей нужно чудо, чтобы вырваться из чуда: из этого никуда, как ни бейся, а всё потому, что желания исполняются накрепко и дословно. Она поёт и танцует, блистает в ярком свете, девушка-росчерк, девушка-нотный-стан, но это – вся её жизнь, ни вперёд, ни назад, заперта в образе из девчачьих снов, красивая, в блестящем платье и чулочках, в перьях и бусах, но такая одинокая, такая уставшая, такая замёрзшая без самого дрянного кофе на свете. Отмени свои чудеса – адресат её гневных писем и самых горячих просьб. Разве, оступившись, она не имеет права на ещё один маленький шанс?
Профиль Отражение
3
1 декабря 21:48
Автор: Пепел
по ветру
Лес, который даёт нам тень, нельзя осквернять.
Аватар
исписано стенок: 68
вещицы на обмен: +222
- И давно ты так катаешься?
- Давно.
- Очень?
- Очень.
- Ка-айф. Я тоже когда-то катался. Выходишь на трассу, котомка за спиной, пыль под ногами – жизнь хороша! А потом бейб моя залетела, и все, чувак, все пропало; потом еще раз, сейчас вон третьего носит. От токсикозной бабы жди беды, совсем с катушек слетает. Не заводи семью, мужик, мой тебе совет.
- Не буду.
- Что, усмехаешься? Я вот тоже думал, что не попадусь на эту удочку. Но они ж загрызут – если не жена, так совесть. Дом, ипотека, два сынишки, теща за стенкой… ха! А теперь порой так и вовсе сдохнуть хочется.
- Нет, приятель, не говори так.
- Правда, чувак, вот клянусь: подорвался бы прямо на этой трассе, лишь бы рож их больше в жизни не видеть!
Через три минуты Пепел выйдет, распрощается с водителем, грузно привалится спиною к столбу у обочины. Хочется ему, дураку, клянется… Со всеми одно и то же. Хочешь менять жизнь – бери и меняй. Так нет же. Они фантазируют. Они мечтают о легком и быстром, все и сразу, и побольше, побольше! Простых решений, всем задаром!
Еще через пять минут путь разговорчивого водителя перегородит потерявший управление бензовоз. Подорвется он прямо на этой трассе. Унылая рожа попутчика – последняя из всех, которых в жизни он так хотел развидеть.
Если бы Пеплу дали право последнего слова, он бы выбрал старую и избитую, как вот эта вот дорога, фразу: «бойтесь своих желаний – они, сука, могут реально исполниться!»
Он бы высек ее на подножии Вавилона. Вбил, если бы только мог, лоботомией в каждую голову. Да он бы татуировку на лбу сделал, если б только помогло!
Но единственное, что он знал наверняка, заключалось в двух постулатах: а) людей не изменишь и б) свою работу нужно выполнять.
Даже если ее тебе всучили без контрактов и пояснений. Даже если тебя, как мальчишку, обвели вокруг пальца.
Нечестно, мужик, это было чертовски нечестно.
Когда-то он не был Пеплом. Когда-то тогда же трава была зеленой, небо – синим, девки – красивыми, а у самокруток не было привкуса грязи. Когда-то он не носил чужих ботинок и мылся, ей-богу, каждый божий день. Когда-то – когда это?
- Садись, приятель. Далеко едешь?
- А далеко везешь?
Когда-то будни не делились на дороги, забегаловки и безответственно меняемые чужие судьбы.
Он мало что помнит – старый кабак, вонючий табак, неплохое пиво. Странный тип с косящим глазом и кольцом-черепом, насаженным на тощий узловатый палец. Грязный обломанный ноготь ловко поддевал колоду – тип то показывал карточные фокусы, развлекая публику и сгребая копеечные ставки, то предлагал вошедшим сыграть партейку-другую. Вошедшие мотали небритыми подбородками и держались от косоглазого на небрежно-почтительном расстоянии.
А Пепел возьми да согласись. Мужик обрадовался, сверкнул странным глазом.
- Любишь азарт, сынок?
- На что играем, папаша?
Проигрался он тогда вчистую, в кармане – ни цента. Безымянный парнишка ехал с востока на запад, менял пустые товарняки на кабины фермерских грузовиков, и уже не раз оставался без денег – выкручивался всегда. Но ни разу еще не пробирало такой внезапной жутью, когда «все или ничего», и хоть душу мечи на карту – а выставляйся.
С той памятной встречи с косоглазым Пепел лишился трех вещей: жизни, имени и малейшего желания перекидываться в картишки с незнакомцами.
Он начал было стаскивать куртку – добротную, отцовскую – но косоглазый тип властно махнул рукой:
- Погоди, успеешь еще, я с человека последней рубахи не стягиваю. Есть у меня для тебя, парень, одна работенка. Возьмешься – и долг отработаешь, и сам в обиде не останешься. Ну как, по рукам?
Каким нужно быть идиотом, чтобы…? Пепел был молод, пьян и уверен в собственном фарте. «Фарт» мерзко ухмыльнулся, протянул заскорузлую ладонь. Дурак взвыл от неожиданности и боли, когда расплавленное железо адским кругляшом впилось в ладонь. Едва ли успел разглядеть тень, пробежавшую по лицу косоглазого, прежде чем отключиться.
Очухавшись на заднем дворе в промозглой рассветной луже, Пепел молча уставился собственные руки. Уродливый запекшийся шрам на правой ладони и странная полустертая монета, зажатая в изувеченном кулаке. Куртки, кстати, не было. Как и документов в нагрудном кармане, и воспоминаний, куда и зачем ему, собственно, было нужно…
Осталась только монетка-проклятие и худшая работа на свете: воплощать человеческие желания. Дурацкие. Неопытные. Бессмысленные. Жестокие по отношению к себе самим.
Заветные.
Сколько сотен мечтателей встретили человека без возраста, бродягу с измятой самокруткой и внимательным взглядом на дорогах континента свободы? Сколько из них пожалели об этой встрече?
Реверс-аверс, залапанная монетка в протертом кармане. Хоть в море выкидывай, хоть в печь сталеплавильную, все равно возвращается.
- Эй, друг, так куда тебя забросить?
- Да мне без разницы, было б где горло промочить на ночь глядя.
- Скоро Чикаго, я на объезде сворачиваю. Сойдет тебе ночка в городе ветров?
- Сойдет, чего б нет? Пусть будет Чикаго.
Ну, фарт-удача, ты ко мне сегодня передом или задом?
Пепел не мог припомнить, сколько раз бывал здесь прежде. Но узнавание рождалось шиворот- навыворот: казалось, будто город помнит его. Или кто-то в городе?
Жизнь-смерть, мечта-досада, реверс-аверс. Привычно поигрывая талисманом в пальцах, Пепел толкнул дверь первого попавшегося заведения в поисках пары глотков дешевого бренди.
Подпись автора
.
Профиль Отражение
4
3 декабря 07:47
Автор: Бриджит
королева бурлеска
Лес, который даёт нам тень, нельзя осквернять.
Аватар
исписано стенок: 68
вещицы на обмен: +222
Новый день начнётся не раньше полудня. Она будет чувствовать себя разбитой, а на обед-завтрак сварит себе такой чёрный кофе, в котором утонут разом все бессонные ночи. Она будет некрасивой и чуть-чуть больной после нескольких стаканов вчерашней козлиной мочи, которую они зовут виски, и прошатается в пустой квартире до самого вечера. Совсем одна. Вчерашняя газета, сегодняшнее радио, удручающий душу прогноз погоды. Потом – бигуди, румяна, кружевное бельё. Лёгкий ужин, кислый кофе, вместивший в себя самые долгие зимние вечера. Три сигаретки. Кокс на кончике ножа. И хорошее настроение.
Двадцать минут в крикливом автобусе. Заманчивые панорамы в окне в белом свете фонарей кажутся всего лишь иллюстрациями к жизни. Чудесные литографии, множество плоских персонажей, неисчисляемое количество сюжетов – самый богатый на оттенки кусочек дня. Другого Чикаго она не знает, не видела в свете дня. Элиза зачарованно вздыхает и тихонько перерастает в Бриджит, фарфоровая балерина из конфетной шкатулки – в приму придорожного театра. Вот и театр – унылый безымянный кабак, прикорнувший между серых домов. Ничего, сейчас разбудим. Она спрыгивает на своей остановке и какое-то время стоит под чёрным небом такая маленькая, безымянная, безыдейная, едва дышит от переполняющих грудку чувств.
Лиззи, Анджелика, Ивон, Клара и Бриджит – заявки на сегодняшний вечер. Девочки делят гримёрку, накручивают кудряшки, смеются и сплетничают, а по радио золотыми трубами гудит стародобрый джаз. Разноцветные облако духов, блёстки, бледные щёчки в розовой глазури. Бриджит крутится у зеркала, меряет платья, вживается в роль – как она выйдет, ручка на талии, как пропоёт и будет смотреть под самую крышу, туда, где за стеной начинается ночной небосвод. Джаз гремит, девочки смеются – полушик, полублеск, сказочный будуар в шелках и вечерней тени. Тени на веках – лиловые, золотые или пурпурные. Чёрные удивлённые стрелочки подведённых бровей. Бусы-конфетки, нити-жемчуга. Девочки смеются, джаз отсчитывает сердечный ритм, и за сладкой мелодией чудится долгий отчаянный плач – всего лишь резонанс звуков, но Бриджит замирает, роняет ручки-голубки и тупо смотрит перед собой, не замечая, что стоит совсем голая-уязвимая перед этим жестоким миром.
Выйдет на сцену, улыбаясь в тёмный заполненный зал. Внутренний дирижёр замрёт на минутку, пригладит пёрышки и грянет во всю мощь девичьего сердца. Больно до споткнувшегося вдоха, собственная жизнь в обмен на мгновение, которое снилось пятнадцатилетней дурочке десять тысяч дней назад, волновало глупую душу и не давало спать. Как цирковую ленточку на палочке закрутит Бриджит вихрь собственного голоска – глупая-глупая песенка про глупую-глупую любовь. Взметнётся дым незатейливого сюжета, запляшет мотив, запляшет и девочка – бумажная куколка в золотой фольге на сцене очнувшегося кабака.
Лиззи, Анджелика, Ивон, Клара и Бриджит – шустрый канкан песен-плясок, заколдованный театр теней. Вялые аплодисменты, сальные взгляды, уверенное «нет» и стакан за кулисами. Сигаретные дым под самым горлом. Взволнованная пульсация синей жилки, музыка по проводам. Случайно – монетка взгляда покатится в зрительский зал, замрёт у его ноги. Элиза мгновенно его узнает, очнётся, а Бриджит больше не сможет петь и уснёт.
Автобус, пальтишко, кофе. Заветное-заветное. Исполнишь?
Она бросит тянуть свою глупую музыку и, теряя серебряные туфельки, босоногой золушкой помчится прямо в лапы к паскудному тёмному магу, дерзнувшему исполнить её детские мечты. Плесневелый образ из-под подушки, пахнет слезами и ненавистью – Лизка вцепится в него побелевшими пальцами и, соприкоснувшись с неведомым чёрным, рухнет перед ним на коленки, обливаясь гневливыми слезами.
– Верни, – прикажет под всплеск аплодисментов, сама не помня, кто она и где. – Верни мою свободу.
Профиль Отражение
5
4 декабря 23:12
Автор: Пепел
по ветру
Лес, который даёт нам тень, нельзя осквернять.
Аватар
исписано стенок: 68
вещицы на обмен: +222
Черт побери, ну вот опять. Почему, почему он просто не выбрал соседнюю забегаловку?!
- Прекрати! - сразу и не разберешь, что раздражает больше, окрашенные потекшей тушью слезки или десяток обернувшихся на зрелище посетителей. - Чего разревелась, вставай, дура. Чулки порвешь. Ну же, поднимись, хозяин ругать будет.
«Я не знаю, о чем ты». Морда кирпичом и равнодушное пожатие плечами как панацея на все случаи жизни.
Может, косоглазый был подлецом; Пепел оказался просто трусом. Но невозможно же каждый раз переживать, как за себя! Никакого сердца не напасешься. Первые разы было чертовски больно, да и потом не раз еще обжигался.
Когда это было – на первом, втором, пятом десятке мечтателей? Оживленная магистраль, потерянный ребенок в желтом плащике, совсем кроха. О боги, она же едва умела говорить, но этого хватило, чтобы несколько раз четко потребовать: хочу к маме. И Пепел, ненавидя себя и обмирая от ужаса, ничего не мог поделать. Надо было уйти, надо было бежать, не оглядываясь, но он остался. Не смог. Спустя час он, словно глиняный болванчик, безжизненно сидел и баюкал в руках крошечную разбитую головку. Пьяный мудак промчался, не останавливаясь, и Пепел знал, что это не его, водителя, вина. И не его, Пепла. Но чья тогда? Косоглазого? Провидения? Господа-сижу-себе-на-облаках-Бога?
Он просто перегорел; не его выбор, не его ответственность. Обычно, единожды встретившись, он больше никогда их не видел. Но все-таки редкие исключения случались – как, например, это.
Блестки, кружева, лакированные кудряшки. Дешевая конфетка, по сто штук на пачку. Ходовая мечта, по сотне на каждое паршивое захолустье.
Что нужно делать в таких ситуациях? Правильно, делать ноги. С гадким ощущением уличенности и назойливым желанием просто оказаться как можно дальше от пылающих безумными мольбами требовательных глаз.
- Слушай, цыпочка, я не знаю, о чем ты. Давай, сходи подыши воздухом, все будет окей, - он врет привычно и легко, нашаривая под столом рюкзак с пожитками. На душе паршиво, но разве впервые?
Не ты первая, не ты последняя. Привиделось, приснилось.
Был – не было. Ну кто он такой, что он такое? Безымянный бродяга, перст судьбы, воля фатума, если хотите. Или хрен, который этот самый фатум кладет на всех, кто его достал нытьем о несовершенстве существования.
Пепел, в общем-то, не шибко рад быть ни тем, ни другим судьбоносным органом. А кто его спрашивал?
Однажды он пытался послать всё. Решил, что вырвется, что можно иначе. Жить жизнью настоящей, оседлой, человечьей. И исполнять хоть сто тысяч желаний – для одной-единственной. Влюбленный придурок хуже придурка пьяного. Когда-то Пепел не был Пеплом, но именно в тот раз окончательно сгорел.
Ночной город моросил мелким дождем и был откровенно гадок. Пепел докурил, бросил в лужу замусоленный окурок, придавил пяткой. Надо двигать дальше.
Мимо, тащась на скорости улитки на седативных, прошелестел шинами автобус. В мутном стекле – давние нечеловечески-пронзительные глаза. Лицо изъедено морщинами, чужое, старое, не знакомое, но косой глаз и кривая усмешка – их узнал бы из миллиарда, из тысяч знакомств отмотанных дорог. Стой, паскуда!
Он бежал за автобусом до следующей остановки. Ноги длинные, но легкие курильщика ни к черту, готов душу был выхаркать – но догнал.
Конечно, как же иначе! - в салоне не оказалось никакого косоглазого. Замученный злой водитель, пустые сидения, мирная старушка дремлет у противоположного окна.
- Эй, ты! Чего застыл? Залезай или катись к черту!
- Не, приятель, я своим ходом…
Но Пепел знал, что «наниматель» был там. Он точно, точно, до луны и обратно (!) точно знал, кого увидел.
Старый паскудник. Шулер геморройный. Я до тебя доберусь.
Пепел остервенело разрезал ночь без разбору и без дороги. Значит, Чикаго. Значит, вот так. В конце концов, можно и задержаться.
Где искать мистичного на всю голову хрыча в миллионном городе?
Он был уверен, что найдет.
- Ай!
Пепел часто налетал на что-то, не глядя. В этот раз «что-то» не было столбом, скамейкой или мусорным баком – оно было мелким, живым и удивленно пискнувшим.
- Тьфу блин, опять ты.
Огромные глазищи, пополам испуга и надежды. Черт возьми, как же ее звали?
- Линда? Ээ… Люси?
Он не помнил.
Пепел чувствовал, как невидимая веревка медленно начинает затягиваться на его тощей шее – еще не врезаясь в кадык, но уже достаточно ощутимо притираясь о загривок. Он привык сматывать удочки раньше, чем судьба начнет свою партию – но в этот раз, кажется, не успел.
Что-то происходило, и это что-то ему совершенно не нравилось.
- Ладно, пошли, - буркнул недовольный бродяга незнакомой девчонке с перекрестка. Жаль, великим иронистам Книги Бытия недосуг было оценить зарисовку момента. – Спать-то хоть есть где?
Подпись автора
.
Профиль Отражение
6
5 декабря 21:37
Автор: Элиза
видела правду
Лес, который даёт нам тень, нельзя осквернять.
Аватар
исписано стенок: 68
вещицы на обмен: +222
Давай, сходи подыши воздухом, все будет окей.
Ещё чего!
Я не знаю, о чём ты.
Ублюдок! Обманщик! Вор! Верни-верни-верни!
Она всё знает. Это было в его лице – как клеймо на коже, обезоруживающая, глухая ложь. Я ничего не знаю. Она не умеет копать, чтобы достать на свет божий, зато умеет плакать и царапать руки, которые хватают её за плечи.
Хозяин ругать будет. Ей всё равно. Правда подошла так близко, что она ощутила её дыхание кожей. У неё отвратительно пахнет изо рта. Лизка плюёт главному под ноги, стоит ему только раззявить рот.
– Сука!
Её душат злые слёзы и очень хочется кого-нибудь придушить: пальцы конвульсивно сжимаются и разжимаются, пока мир позволяет проклятому пророку ускользнуть. Только на ладошках остаются розовые полумесяцы-следы. Её уводят девочки, сажают в гримёрке, тащат из закромов настоящий коньяк и так щедро льют в кофе, что перечно-горькая нефть проливается на блестящее платье.
– Сука!
За стеной привычно гремит водевиль. Значит, это сдвинулась она, а не мир. Он был так близко. Она видела клеймо. На мгновение ей показалось, что глаза его косят, а пальцы тощие, как у смерти. Постепенно в кофе становится больше злости, чем в чистом спирте – бьёт по мозгам, платье безнадёжно испорчено, ничего не вернуть назад. Лиза размазывает тушь и помаду и клянётся, что больше никогда не выйдет на чёртову сцену.
– В гробу я видала, – лепечет она, алые губы дрожат.
Пальцы кривые и тощие, как у смерти.
Кофейная чашка дребезжит насмерть, кофейная гуща предрекает судьбу, но Лиза не смотрит, хватит с неё паршивой магии – она гневно сдирает с себя Бриджит, роется в куче девчачьих шмоток, накидывает чужое пальто и бежит в неизвестность прямо через зал. Подышать, чтобы стало о`кей. Ей вслед свистят. Таких аплодисментов этот кабак ещё не слышал.
Она пробегает два квартала, прежде чем остановиться и закурить. Слякоть стекает за шиворот, промозглая капель грозится потушить последнюю сигарету. В горле стоит запах пепла. Сердце отчаянно просится наружу – в груди закипает гнев, плавящий кровь до состояния отравленной карамели.
Она подумала, что всё очень глупо. Что она глупая. И мир глупый. И сигареты. Но самый глупый – осклизлый дождь, из-за которого тяжелеют ресницы и так клонит в сон. Свернуться клубочком в тёплой постели и проспать до вчера. А лучше – до пять лет назад. Ах, если бы она знала!
Тебе не понравится.
- Ай!
Её едва не сбивают с ног. Сигарета выпала из пальцев и умерла в чёрной луже. Там, на дне, плавает это лицо.
- Линда? Ээ… Люси?
Что-то заскреблось под подбородком, потрогала – ох, Господи! – петля. До дрожи осязаемый мираж. Плечики снова дрожат.
– Катись к чёрту! – она умеет быть сучкой, когда надо. Или не надо. – Нет, стой!
Она отчаянно вгрызается ногтями в его одежду – чёрта с два отпустит теперь, когда дважды за ночь, до и после заветных двенадцати часов, столкнулась со своим прошлым. Золушка превратилась в злую ведьму. Потаскушку с покусанными молью губами. Актрисульку со страшными глазами.
– Спать-то хоть есть где?
Она отвешивает ему сочную пощёчину и смеётся, собрав под языком последнюю горькую каплю рассудка.
– Ты за кого меня держишь?!
Притащила за собой, как ценный трофей. Притащился, словно имеет на это полное право. Она поставила чайник. Он поставил в угол потяжелевшие от множества дорог ботинки. Крошечная квартирка пахнет пустотой и дешёвым кофе. На кухонном столе – жухлые цветы в пустой винной бутылке. Развороченная постель. В ванной – гора косметики и розовых тряпок. Всё.
Слов у Лизки тоже немного.
– Пепел, значит? А где же всё остальное?
Она падает на единственный стул и выглядит так, словно готова вытрясти душу. Но сил ей хватает только на то, чтобы напрочь пересластить кофе.
Профиль Отражение
7
8 декабря 21:02
Автор: Пепел
по ветру
Лес, который даёт нам тень, нельзя осквернять.
Аватар
исписано стенок: 68
вещицы на обмен: +222
У Элизы было одиннадцать любимых братьев. Она вязала крапивные рубашки в темнице, и это единственное, что вам нужно знать о маленьких сказочных героинях: их упрямая самоотверженность порой граничит с безумием.
Он полюбил Андерсена, как полюбил обмусоленный край сигареты и терпкую пыль дорог, накрепко и по-настоящему. К тому же, сюжеты бедняги Ганса, горько-правдивые и слезно-соленые, сквозили такой же жизненной обреченностью, как и сотни рассказанных Пеплу историй. Рассказанных, конечно, не покойным великим сказочником – а редкими единицами (ну, положим, десятками) повторно-вернувшихся. Отчего-то им всем было это так нужно – рассказать.
А вы знали, что трагическая любовь русалочки – воплощение безответной влюбленности Андерсена к некому аристократичному юноше?
А вы знали, сколько килограммов крапивы потребовалось бы, чтобы крохотными неумелыми ручками сплести одиннадцать мужских рубах среднего размера?
А вы знали, о чем на самом деле думала в последние минуты девочка со спичками?
Иногда Пепел баловал попутчиков добрыми сказками. В них герои обязательно добивались всего сами, трудом и потом, злодеи сдавались под натиском упорного героизма, и ни одна фея не дарила крестнице случайных волшебных желаний. У них у всех бывал примерно один, светлый и по-дурацки замечательный счастливый конец.
Так он откупался от желчной правды будущих разочарованных. Будущих осчастливленных, оказавшихся неготовыми мириться с условиями свалившейся на голову мечты.
У Элизы без братьев, без лебедей и королевства за плечами есть только крапивные мысли и мерзкий на вкус кофе. А у Пепла живот к спине прилип – ну чего глазами хлопаешь, дурочка, - слышишь, бурчит? – накорми бродягу. Что там в меню, банка консервированной фасоли, слипшиеся макароны?
У Элизы без улыбки губы обкусаны не то от нервов, не то от дурацкой детской привычки – с внутренней стороны и только до половины, приморозит зима – пойдут трещинами. Переулочные путаны и актриски уличных подмосток делят один и тот же мятный бальзам. От вкуса их дешевых помад Пепела всегда начинало слегка тошнить – смешай детский тальк и просроченную зубную пасту, на вкус точь-в-точь.
А еще у нее пшеничная шапка тонких волос, которые можно заплетать в косы и укладывать лодочкой под затылком – получилось бы славно. И злой, колкий, перечный взгляд – уже не детский, чтоб быть обиженным, еще не взрослый, чтоб – понимающим. Так, серединка на половинку, кусачая крапивная пряжа.
Что, гусенок, не превратилась в прекрасного величественного лебедя? То-то и оно. Таких или пускают к уткам и прочему пернатому сестринству в парковое озеро, или запекают с яблоками и подают к столу.
Девчонка была похожа на недощипанного птенца-недоросля, сбежавшего с птицефермы и теперь возмущенно молотящего воздух подрезанными недоразвитыми крыльями. Еще не оправившись от шока, еще не осознав, что чудом избежала ножа мясника на королевской кухне.
Вот и вся сказка. Куда тебя теперь, такую?
Впрочем, это не его дело.
- Найдется полотенце?
Вода с него льется ржаво-бурая. Думается о красных пустынях Марса и всякой чепухе, скромный душ плюется блаженными горячими струями. Кроме клубнично-розовой девчачьей «косметики» находится, о счастье, добротный кусок обычного мыла.
Пепел тщательно смывает с себя прожитый день. Хотелось бы смыть эдак пару десятков лет, но для этого придется, небось, утопиться.
После провальных попыток с передозом, крышей и железнодорожными рельсами он уяснил, что это затея совершенно безрезультатная.
Есть свои причины на то, что Пепел так и не научился куртуазным пассажам, галантным реверансам учтивости, «нет-нет, что вы, нисколько не намерен вас затруднить». Еда, одежда, выпивка и женщины шли к нему сами – не больше, чем требуется, ровно столько, чтоб скупая на субсидии вселенная могла прокормить за счет капризницы-фортуны одного льготника-дармоеда.
«Они были благодарны и благодатны и ничего не просили, а я все предлагал и предлагал», - писал старина Джек. Пепел быстро смекнул нехитрую мудрость: он был благодарен и умел принимать – и мир предлагал. Пепел брал. Просто, легко, так, как берут только те, кому в самом деле ничего не нужно.
А вы знали, был ли Керуак в самом деле порядочным засранцем?
Он садится на край кровати, продавленный матрас отзывается заунывным скрипом. У Лизы голые стены – ни фотографий, ни афиш, ни сладко-желанных картинок. У Пепла голые плечи – ни старых шрамов, ни кривоватых поплывших татуировок. Почему это всегда так всех удивляет? Нет интригующих загадок, нет скелетов (в рукавах вместо шкафов, очевидно), только звездное небо – в родинках и над головой. Пепел запускает пятерню в неровно обстриженные волосы, роняет усталое:
- Не бойся, - и понимает, что в пустую, она и не боится. Не жмется в угол, не зыркает исподлобья, глядит прямо, чуть диковато, со злостью и тенью неуемного любопытства. Так ночью лисы, выбираясь на трассу, глядят на пролетающие по магистрали грузовики.
Глупые лисы. Все мечтают о той, запретной, стороне. Ринуться, перебежать? Повезет – значит, повезет. Нет – значит, новая раздавленная шкурка, кроваво-мохнатое месиво по асфальту.
- Ну, что у тебя?
Даже не разрешение – так, отмашка; хочешь – расскажи. Пепел выслушает и примет пощечину «ты виноват», как умеют слушать и принимать только те, кто после ничего намеренно не запомнит.
Подпись автора
.
Профиль Отражение
8
10 декабря 15:20
Автор: Элиза
видела правду
Лес, который даёт нам тень, нельзя осквернять.
Аватар
исписано стенок: 68
вещицы на обмен: +222
У этой Элизы нет братьев – только она одна и полная сума кусачей крапивы. Своими руками сваляет себе зелёную колыбель и ляжет на ядовитые крапивные иглы, ляжет ворочаться в огненной постели – пламенеть и мучиться всю свою смешную жизнь. Своими руками, ногти с облупленным лаком. Своими руками, кожа вся в волдырях и ссадинах. Своими руками – но для себя.
Пока он был в ванной, она брызнула на запястья одеколоном и поправила влажные с улицы волосы. Пока он был в ванной, она открыла бутылку вина, дешёвое-безымянное, на вкус оно было, как талая вода, как кровь земли. Шум воды, доносящиеся до Лизы сквозь закрытую дверь, был как жажда. Но что сможет сделать Пепел, бродячее чучело из плоти и крови? В его силах немногое: потребовать кусок мыла, ковырять вилкой пересоленные макароны, сломать десяток жизней. Лиза пила его кровь прямо с горла бутылки, вино отзывалось в ней кислым эхом, на языке оставалась пыль чужих дорог. Она уже всё поняла. Она должна рассказать – выкуп за невесту в платье из лилий, должна рассказать, потому что таков порядок, размен и без сдачи, но больше всего ей хочется, чтобы эта ночь длилась вечно. Она должна рассказать: монетка в копилку плохих историй, осколок в корзину разбитых чудес. Интересно, сколько у неё есть попыток, чтобы выиграть джекпот?
Он будет стекать водой прямо на одеяло, а она сядет перед ним, серые глаза влажно блестят. Она возьмёт его руки, все ещё пахнущие костром, и начнёт загибать пальцы, перечисляя. Хочу это, это, хочу то. Будет мечтать, рисуя на ладони Пепла буквы своего алфавита. Потребность Лизы в счастье минимальна, счастье её аскетично, как у монашки. Но и до него не добраться, однажды встав на линию, спиралью замкнувшуюся вокруг одного зимнего вечера.
– Хочу вечерами гулять по Чикаго, считать огни и придумывать звёзды. Говорят, их здесь совсем не видно, весь свет рассыпан у прохожих под ногами. Хочу пить розовое шампанское. Настоящее, слышишь, счастливое шампанское, пузырьки-желания, пузырьки-искушения, пьянеть до лёгкости, как в крыльях птицы. Да, хочу как птица – взглядом одним определять свой путь. А летом – на юг, в тёплые края, нежиться под песню голубого прибоя. Хочу уметь варить вкусный кофе. Со специями. И горячий шоколад. Хочу вспомнить день, когда я родилась, и получать подарки ко дню рождения. А на рождество ездить к маме. Хочу знать, когда я умру, чтобы разогнаться во всю быстроту своих ног, чтобы успеть на все семейный ужины, обеды и завтраки. Хочу яичницу с беконом, тост с джемом, сэндвич с арахисовым маслом, стакан молока с печеньем – чтобы всё, как в детстве, добавка всегда вкуснее первой порции. Я не жадная, Пепел, но хочу научиться делиться. Хочу видеть красоту и не так остро чувствовать боль, самую малость хочу, слышишь?
Своими руками – венец из прожитых впустую дней. Её слова – ей же розгой по коже, древний ритуал с рассечением спин. Даже если она с ним ляжет, ничего не произойдет: магия в обойме, русская рулетка, один из ста. Причащённая его крови, она должна причаститься тела его. Вина Пеплу не давала – даже если ляжет, пусть только у неё будет оправдание. Сколотое стекло, разбитое зеркало – вот что такое её тело, её руки, её взгляд: сплошные углы-зазубрины-занозы. На ней все ещё испорченное платье, а потом – почти ничего, темнота, как грубая холстина, укрывала и царапала ей острые плечи, когда она прижалась к его широкой спине. Объятия крапивного стебля и мягких, мясистых листьев. Она захотела проехать зайцем на этой карусели сказок. Она велела ему не поворачиваться, а иначе... Она закрыла глаза и выдохнула ему в холку. Он не повернётся, и не потому, что она пригрозит ему пистолетом под подушкой. Попыталась бы она застрелить его, если бы от этого зависело хоть что-нибудь, скажем, дыхание мира? Она бы сделала это и без всякой причины, потому что так велит голос Вселенной. Но пистолета у неё нет. Однако Лиза надеется, что всё-таки небезоружна:
– Но это всё ерунда, это я сама сделаю, ясно тебе? Я хочу, Пепел. Нет. Больше всего я желаю – слышишь, больше всего! – чтобы отныне ты не исполнил ни одного желания.
Дважды не войдёшь в одну реку – только намочишь ноги, поднимешь со дна зелёный ил. Не догонишь течение, однажды унёсшее золотой песок в сердце мировых озёр. Даже если будешь птицей – быстрые крылья надломятся, пока опережаешь время, и ты вернёшься туда, откуда пришла. Ветер омоет твои ступни, солнце выжжет остатки твоей человечности, и из тела твоего, разбившегося о камни, прорастёт злая крапива. Прямо вот отсюда, из темечка. Элиза сплетёт рубашки своим братьям. Элиза сплетёт колыбель.
А потом она рассказала. Обо всём, что случилось за пять долгих лет, рассказала, загибая пальцы – прошлое оказалось зажато в горсти. Как речной песок текла её жизнь ему в уши. Отец, я согрешила. Отец, они все грешили против меня. Ночная исповедь – горше речного ила, твёрже донного янтаря, и в каждом кусочке – перчинка.
Профиль Отражение
9
11 декабря 19:26
Автор: Пепел
по ветру
Лес, который даёт нам тень, нельзя осквернять.
Аватар
исписано стенок: 68
вещицы на обмен: +222
Вот сумасшедшая. Вся, как есть, от толкающихся под одеялом холодных пяток до лезущих в рот раскиданных по подушке соломенных волос.
Потом Пеплу вспомнятся только какие-то обрывки, сероватые вязкие комья, как остатки разорванной, раскисшей под дождем вчерашней газеты. Кадр - путанный и нервный горячечный девчачий шепот с привкусом кислых винных паров. Кадр - постельное белье не первой свежести, потолок старого дома в желтоватых разводах, бывших подтеках затапливающих соседей. Кадр - громко тикающие часы на кухне, чеканящее шаг рутинное время, заглушающее привычный ритм сердца.
Кадр – серьезно-строгие требование на ухо, видали такое? Смешная, ей-богу. Командует, как будто сжала в кулачке золотую рыбку. Хочу-не хочу, исполни-не исполни, как будто ему выбирать. Как будто страдания одного маленького человечка перешибут возвышенностью мировую историю и того выше, совсем как в драматических романах. Как будто ее обиженные буду-не буду окупят некую фатальную божественную немилость и поставят жирный крест с позолотой и вензелями на чьей-то книжной истории.
На самом деле, Пеплу чертовски хотелось спать. А еще, наверно, отогнуть край сползшей простыни и заглянуть под кровать - он бы совсем не удивился, обнаружься там три-четыре десятка дешевых любовных романов вроде тех, что катающиеся на работу из пригорода дамочки взапой читают, стыдливо обернув обложку упаковочной бумагой.
Ну какая из тебя женщина, а? Чуть привядшая под искусственными огнями, чуть притоптанная разочарованиями, а в целом – девчонка девчонкой, даром что наглоталась от жизни всего, и грязи – не в первую очередь. Простая, по-своему, этим и хороша – может, поймешь потом, через пару лет, когда-нибудь наверняка поймешь.
Хмуро-косой рассвет выбелился полоской от горизонта, бледной тенью тег сквозь окно на скинутые вещи, на немытую посуду и разводы разлитого чая. Заползет под веки и пойдет по рукам спросонья ознобом. К черту, пора выметаться. Он всегда знает, когда пора уходить, ни часом позже, так и никак иначе.
Элиза раскинулась на кровати, запуталась в складках одеяла. Хорошенькая, немного нескладная, даже во сне все так же сердито поджатые губы, нахмурены брови. Он бы оставил ей что-то – зажигалку на память, почтовую карточку, записку с вымышленным адресом, стебелек засушенной маргаритки. Тривиально лирическая мысль закралась в голову мимоходом и вылетела так же легко; постоянным «видом на жительство» могли похвастать только простые, проверенные и не усложненные ничьими чувствами алгоритмы. Пепел неслышно натянет штаны, влезет в ботинки, отрежет себе на дорогу кусок подсохшего хлеба и сжует на ходу, спускаясь по убитой лестнице. Вот так, и никак иначе.
Утро сырое, серое и какое-то грязное – вляпавшись в него по самую макушку, Пепел чувствует себя вымокшим голубем в рассветной луже. Его пернатые собратья, такие же сонные и взъерошенные, равнодушно гадили с проводов на головы редким прохожим. Уныло и пусто, даром что раннее утро – быть может, сегодня суббота? Отслеживать дни недели не числилось в списке привычек бродяги, но иногда городская сутолока размечала неопознанные даты.
Пепел встряхнул рюкзак, поправил на плечах лямки и уверенно зашагал… до первого перекрестка. Куда он теперь, собственно? Привычка тянула в сторону выезда, навязчивая идея – в сторону центра. Достать из-под земли сукиного сына, полагаясь на интуицию и везение, или смириться и стереть из памяти чикагские встречи все скопом, как пройтись по свежему наброску ластиком?
Помявшись минут пятнадцать на остановке, спустя две сигареты и десяток неодобрительных взглядов благочестивых старых кошелок, он понял, что выбирает между «да» и «да», просто с небольшим довеском доводов разумной логики. План явно не из лучших, но другого у Пепла не было.
Он разыщет косого и вгонит чертову монету ему в глотку. Он сполна отработал, хватит. В худшем случае, даже если «дар» не отменить (как не отменить разменянного девичества придорожной королевы бурлеска), он потешит себя тем, как голыми руками придушит гаденыша. И вложит проклятый грошик в его мертвую когтистую ладонь, чтобы заплатить великому Перевозчику.
В лучшем случае, станет наконец свободен. В худшем… худший случается с ним каждый день этого бессмысленно-предопределенного существования.
Пепел шел по наитию, временами срываясь на бег – издевающийся взгляд появлялся то там, то тут, подмигивал с афиш и устало закатывал глаза за углами трущобных помоек.
Захваченный упрямством безостановочной погони за подсказкой-видением, Пепел не оценил иронии. Будь маятник судьбы чуть более персонифицированной барышней, она бы непременно в отчаянье стукнула по лбу фарфоровой ладошкой.
Когда убитая исповедью Элиза проснется в своей убитой временем квартирке, она не найдет ни записки, ни зажигалки. Только теплую, истертую пальцами монетку, никчемный грошовый цент на краю сбитой и влажной от слез подушки.
Подпись автора
.
Профиль Отражение
10
19 декабря 17:48
Автор: Элиза
видела правду
Лес, который даёт нам тень, нельзя осквернять.
Аватар
исписано стенок: 68
вещицы на обмен: +222
К ней липли предрассветные сны, как жвачка паутины. Кисельно-молочные образы, которые не вспомнишь потом: душная кисея, сотканная из видений.
Элиза проснётся поздно, не почувствовав, как ушёл Пепел. Проснётся обновлённая, в белой полосе сумрачного света. В комнате будет стоять запах сигарет и прокисшего вина. Элиза не удивится. Вчера она совершенно не помнила, что после ночи обычно случается утро, а сегодня поняла, что только этого и ждала – горчащей дымом ясности. Такой же белой и очищающей, как дневной свет. Элиза пойдёт смывать чужое присутствие, катая на языке, как конфету, события вчерашнего дня. Горький леденец. Лиза почистит зубы. Лиза войдёт в колею – раздолбанную лыжню, по которой штабелями ходили такие же, как она, в грязи отпечатались поломанные каблучки. След-в-след, милые дурочки, житейские горести из уст в уста.
Тишина не абсолютна. Льётся вода, неслышно гудит в лёгких воздух, пьётся чай, живётся жизнь этажом выше. И – тонкой золотой ниточкой, невидимой струной – зовёт Лизу монетка, забытая на смятой подушке. Лиза долго будет смотреть на неё, в тупом оцепенении, в седой дымке из сна: выиграла! ведь выиграла?
Монетка шершава на ощупь и тяжела. Волшебный грошик для бедной девочки – вместо спичек сгорали вчера слова, занявшись от одного гневного Лизиного взгляда. А теперь – она зажала монетку в кулаке – орёл или решка, быть или не быть? Вправо-влево с раздолбанной колеи, вперёд-назад, как в глупой детской игре, но на кону недетский приз, на кону – её жизнь, такая, какую она вчера рисовала, наблюдая, как в винных парах лопаются мыльные пузыри слов.
Элиза решила быть. Она почти знала, что именно это значит. Грошик таит в себе силу: девушка чувствует, как он тяжелит кулак. Грошик дарит уверенность, тайное знание: тот, кто однажды его коснётся, никогда не уснёт несчастным – могла ли она сомневаться, когда клала монету под язык по ночам, когда катала её в пальцах, когда ворожила на неё собственным теплом? Она поверила.
Теперь-то всё получится.
А потом – ей чертовски везло.
По вечерам Чикаго расцветает, воздух пахнет неоном: кутаясь в мантию тьмы, Чикаго сверкает глазами. Его дождливая жизнь шепчет, как голос, с берега зовущий плывущего в лодке. Элиза уверенно скользит по его волнам. Что-то в ней поменялось: она теперь сама у руля, самостоятельно выправляет курс, глядит на жизнь чуточку сверху, из-под накрашенных ресниц. Бриджит никто не ищет, и Элиза втаптывает её тело в мокрый от дождя асфальт вечернего города. Серость дня гибнет под напором огней. Какое-то время она ещё видит своё лицо на серой коже домов – старые афиши Элиза комкает, очень надеясь, что не захочет повернуть назад. Мокрая бумага тает в пальцах, как свечной воск.
По вечерам Чикаго манит, и неожиданно оказывается, что двери его открыты: Элиза с восторгом рассматривает витрины, улыбается своему свободному отражению, она покупает вино и розовое шампанское – королева бурлеска может (хочет!) себе кое-что позволить. Пьяный Чикаго во сто крат прелестнее, он дробится в осколки калейдоскопа, цветной песок небом над головой. Всё оказалось чертовски просто – вся мощь в медной капле в её ладони. Ведь так? Элиза смотрит на монетку-талисман повзрослевшими глазами. С чего она вообще взяла, что..? Вино горчит. С чего взяла? Она ведь чувствует! Чувствует кожей, как кусочек металла питает её уверенность, как расходится по телу кругами тепло. Нет, чёрт подери, она не пьяна!
Она не ожидала, что задержится в этом баре допоздна и перейдёт на кое-что покрепче. В груди, как паразиты, плодятся тени, тянут за ниточки – девочка сникла, повесила голову. Кто она такая?
– Элиза!
Куда она идёт? Что будет делать дальше?
В душном полумраке её находит чертовски холодная рука, трогает за плечо, заставляет обернуться, и Лиза режется об осколок чужой улыбки. Она узнаёт его:
– Джошуа.
Старый кабак, где родилась Бриджит, был единственным источником её знакомств. Джошуа какое-то время работал барменом, пока не стал торговать из-под полы, а потом благополучно смылся, так и не успев cтать виноватым. Он был почти персонажен: у него были редкие волосы, которые он по-старомодному зачёсывал набок, кожа на голове и лице плотно обтягивала череп, красные губы часто улыбались. Его нельзя было бы воспринимать всерьёз, если бы не его глаза: чёрные и внимательные, они смотрели во всех направлениях и цепляли, как наживу, тайный грешок. Джошуа был странным: любил, чтобы с открытыми глазами и закрытым сердцем, любил, когда девочки фальшивят и делают ножками не в такт, любил разговаривать с клиентами, но клиенты не любили его взгляда – колол до крови. Исповедуя пьяных, Джошуа собирал свою коллекцию бабочек, насаживая их на булавки своей проницательности. Лиза тоже была там, в этой коллекции: крылышки блестящие, как игристое вино. Джошуа единственный знал, что Бриджит и Элиза видят разные сны – игла прошла чуть выше сердца.
Теперь он утащил её за стойку, прямо в пятно жёлтого электрического света, словно хотел получше разглядеть. Угостил выпивкой. Элиза думала, что он видит в ней перемену, думала, что сама чувствует её: с крылышек облетели блёстки, остался лишь агрессивный в своей чистоте цвет.
– Я теперь другая.
Но Джошуа только улыбался и смотрел так, как мог смотреть он один. Элизе неудобно под этим взглядом:
– Мне, пожалуй, пора.
Но снова холодная рука удерживает за запястье:
– Подожди, – сказал Джошуа, – Мы подождём ещё одного гостя.
Она осталась. Игла прошла чуть выше сердца.
Профиль Отражение
11
25 декабря 22:11
Автор: Пепел
по ветру
Лес, который даёт нам тень, нельзя осквернять.
Аватар
исписано стенок: 68
вещицы на обмен: +222
И что же теперь?
Он стоял на мосту, и ответы уходили на дно, как прозрачные рыбины, холодные и пустоглазые. Привкус горького вчера не выводился, никак не желал исчезать. Такое паскудство.
Покрасневшие от холода пальцы Элизы вцепились в перила. Так глупо все вышло. Так просто.
И что же теперь?
Вчера они сидели втроем в опустевшем баре – развилка трех дорог собралась воедино, вернулась к пресловутому перекрестку. Пепел не знал, как маленькая колкоглазая Лиз появилась в этой связке, какая неведомая сила сделала ее третьим звеном и поставила оградительным барьером в парном поединке. Противостоянии, которого не было. В подлости и отмщении, в которые он – и он один – столько лет свято верил.
Дураком ты родился, Пепел, дураком и помрешь. Обозленным, уставшим или пафосным – тебе решать.
Каждый выдумывает судьбу в меру своей фантазии. Так он сказал. Сказал, как выплюнул, покачивая залапанный стакан в пожелтевших узловатых пальцах.
- Я тебе не верю.
Они сидели втроем в опустевшем баре, и успели влить в себя столько виски, что хватило бы десятерым, но все не брало. Она звала его Джо и неловко ежилась под взглядом. Черт бы побрал. Может, он и был сам черт. К концу вечера Пепел был готов поверить во что угодно.
- Я своими глазами видел. Как совершалось невозможное. Как любые, мать их, желания…видел!
- Что ты видел?
Теперь оба они в дураках. Он сам и актриска с выцветших афиш, поверившая в наследное всемогущество.
С того первого дня – неразменный грош, неизводимый шрам, невозможное по жмене в неделю, разве способно на такое примитивное самовнушение?
Так ощущает себя наивный зритель, впервые убеждаясь, что фокусник на блестящих подмостках – не гениальных маг, а вполне заурядный шулер.
- Это просто ожог, сынок, бог весть где ты его заработал.
На глазах у ошарашенного Пепла старик бросает монетку в стакан. И выпивает. Залпом. Элиза моргает по-детски удивленно.
Вот и все. Было-не было.
Может, это и вправду причуды памяти. Плод больного рассудка, изжаренного пустынным солнцем, отмороженного пронизывающими зимними ветрами, измочаленного марихуаной и бессмысленностью.
Все те, кто смог, добился, получил манну с небес – не твое ли слово? Психи бывают чертовски убедительны. Все те, кто погиб, не выдержал, пал по стечению странных обстоятельств – не ты ли? Психи бывают поразительно решительны. А было ли на самом деле? Было? Не было?
- Я не сумасшедший. Я видел правду.
Пепел наклоняется и ценит сквозь зубы со всей максимальной рациональностью. Джо усмехается, равнодушно пожимает плечами. Как скажешь, мол, твое право.
Было или не было? А так ли важен ответ?
- Проклял я его, видите ли…
Старик крякнул досадливо и откинулся на спинку стула, раздраженно, устало. И тут Пепел понял. Как картина врезалась в мозг, старой пожелтевшей фотокарточкой.
Молодой бродяга пропивает последние гроши в придорожной хибаре, проигрывается в карты. Ни кола, ни двора, впереди жизнь, в груди бездна неприкаянности.
Каким было его самое глубинное, заветное? Заняться наконец чем-то стоящим. Перестать мотаться по дорогам без гроша за душой. Увидеть во всем этом хоть какой-то чертов смысл, найти предназначение.
Парнишка искал сезонную работу и смысл жизни. Получил и то, и другое – идею, предопределенность, то, что заполнит необходимость решать, необходимость выбирать, необходимость нести ответственность за принятые решения.
Ты был трусом, Пепел, им и остался.
Проклятье нельзя перепродать в карточный долг. Как и благословение.
И что же теперь?
Они стоят на мосту: воскресное утро киснет под слоем пепельных облаков. Снова пойдет дождь.
Столько лет прошло.
Пепел смотрит в идущее рябью отражение, проводит рукой по волосам: как давно они выцвели сединой? Как давно лицо прорезали морщины? Он не помнит, сколько десятков лет искал и терял себя по разбитым сколам чужих дорог.
Вопрос наконец звучит – охрипше-девичьим, похмельно-усталым, самым настоящим.
- И что же теперь?
Пепел улыбается – одними глазами, отвечая единственным, что умеет, простой надежной бродяжьей мудростью:
- Жить. Просто жить дальше. Пойдем. Ты ведь хотела кофе?..
