Мефистофель лежала, сцепив замком пальцы на затылке, она не могла заснуть. Казалось бы, тишина, покой, то, что она искала, но нет, сон не хочет приходить к ней.
Сквозь единственное крошечное мутное окошко едва просачивался тусклый рассеянный свет. Здесь пахло старьем, древесными опилками и по-летнему прогретой пылью; крошечные пылинки танцевали в воздухе, в бледных косых лучах, подскакивали и кружились от каждого выдоха и вдоха.
- Я на твоих глазах разбилась о землю мелкими каплями воды, жизнь - полосатая пчела и все мы у неё на конце иглы, на конце жала то жарко, то холодно, то больно, то так светло.Я танцевала так быстро, безропотно, теряя свое тепло...

  …Грёза оборвалась и погасла, следующая нота застряла в горле – тонкий слух уловил тихий, едва различимый шорох приближающийся шагов.

давай это будет наш остров сокровищ

время: позапрошлый выпуск

участники: Лакшми, Майя

описание: Кто остается, когда уезжает цирк?.. Они сбежали впопыхах и забыли под ковриком ключ от сказки. Оставили недочитанные книги и недосказанные истории. Оставили онемевшие стены и заросший одуванчиками двор. Оставили... секреты.

Нарисуй себе карту сокровищ в пыли и иди по пунктиру до самого крестика. Но осторожно! — под крышкой сундука прячется ларчик Пандоры.

Подпись автора

    She was a storm.
    Not the kind you run from.
    The kind you chase. ©

    Профиль Молох
    E-mail Молох

2
May 31 2017 10:36 pm

    Автор: Лакшми
    Our Circle is open
    Отражение
    Лес, который даёт нам тень, нельзя осквернять.
    исписано стенок: 104 вещицы на обмен: +376

Лакшми сидела на подоконнике, лениво листала страницы потрепанной книги, не спеша вчитываться в строчки — она и так знала текст почти наизусть. Карамельные лучи скользили по страницам наискось, контрастно вычерняя едва намеченные тени. Лакшми поймала один зайчик в ладонь, покачала и сжала кулак; солнечный луч скользнул по ее пальцам, ласково поцеловал напоследок и растворился за налетевшим облаком. Девочка вскинула голову, прижалась щекой к нагретому оконному стеклу и скосила глаза, провожая взглядом идущего куда-то Ящика.

Это лето было слишком душным, не похожим на предыдущие. Жарко было в полночь, в три и перед самым рассветом. Бледное предутреннее небо лениво разгоралось на востоке, заполняясь сверкающей кровью от горизонта, обесцвечивало маленький лунный серп и мелкую россыпь звезд в вышине. Лакшми обычно встречала его в постели, сложив на животе тонкие белые руки и глядя в окно немигающим взглядом. Напряженно ожидала чего-то. Когда могла вставать — садилась на стул у окна или на подоконник, но ритуал в целом оставался неизменен каждый божий день.

Если бы кто-нибудь спросил ее, чего же она ждет, то Лакшми призналась: я поджидаю грозу; но Паукам не было до этого никакого дела, а редким посетителям самим хотелось выговориться, рассказать последние новости и свежие сплетни.

На подоконнике в закутке между пустой птичьей клеткой и розовым золотом солнечных лучей спал эхеверия — его звали Боб и Лакшми здоровалась с ним каждое утро. Боб сидел в обложенном каменной галькой горшке и совсем не рос, сколько бы девочка его не поливала. Боб был единственным питомцем Лакшми достойным хоть какого-то упоминания. Девочка сама разрисовала его горшочек, нарисовав на шершавом глиняном боку синих ласточек, парящих меж пушистых облаков. Краски выгорели от солнца, пожелтели — запеклись, нарастая неровной коростой пыли. На этот свой родительский долг девочка посчитала выполненным. Она хотела бы, конечно, подсадить к Бобу соседа, чтобы он не скучал долгими днями, когда сама она не могла даже подняться с постели, но Пауки запретили приносить в палату что-то кроме.

Лакшми было привычно и уютно в своем мирке, который она сама себе создала. Без суеты, без многолюдности, один на один с долгой болезнью.

Каждое ее утро было как две капли воды похожим на предыдущее, за исключением одного: иногда Лакшми могла встать. Тогда она неспешно спускала ноги с кровати, касалась пола сначала носками, а потом пятками, словно проверяя, не разучилась ли чувствовать за ночь. Долго прислушивалась к тишине за дверью, приводила себя в порядок, чистила зубы, поласкала рот отдающей ржавчиной водопроводной водой и расчесывалась напротив маленького подвесного зеркала. Без четверти девять ей приносили завтрак. Все как обычно.

Здесь ей не нужно было никому и ничему соответствовать, не нужно было подстраиваться под чужие надуманные законы, и росла она как тепличный цветок, щедро сдабриваемый неусыпным вниманием Пауков как солнцем.

Иногда одиночество давало о себе знать, но Лакшми быстро находили занятие, которое отвлекало бы от тяжелых мыслей. К тому же, у нее были друзья, которые навещали ее, когда становилось совсем плохо. Они приносили на себе запахи того, другого мира, который Лакшми почти не знала, запертая в Могильнике как в клетке. Они приносили книги, журналы, самодельные подвески и браслеты, иногда сладости и фрукты, свежие сплетни, шутки, пряча их за щекой как сладкие карамельки от бдительного ока Паучих.

Но летом все менялось, и Лакшми оставалась одна. Дом сиротливо пустел, море забирало каждого, слизывало своим теплым соленым языком, чтобы выплюнуть в самом конце августа загорелым и веселым. Каждого, но не Лакшми. Про нее все словно забывали. Тогда становилось по-настоящему одиноко и никакие заделья уже не помогали. Самое обидно, что именно летом девочке разрешали выходить из своей палаты, покидать Могильник и недолго бродить по Дому. Только заставала она в обыкновении своем лишь тени ушедших, еще звучащий в пустых комнатах звонкий смех.

— Почему мне нельзя со всеми на море? Я ведь уже совсем-совсем здорова, — лгала Лакшми отражению, стараясь хоть на секунду поверить в свои же слова. Не получалось, сколько бы она не старалась. Девочка закалывала волосы, надевала свое лучшее платье и шла бродить по опустевшим коридорам Дома скорбным призраком несбывшихся надежд. А по ночам ей все чаще снилось, как она садится со всем в раскаленный на солнце пахнущий бензином старый автобус, чтобы поехать туда, где никогда не бывала, где нет и не было никакого  надуманного глупого одиночества. И конечно, взять с собой Боба.

    Профиль Отражение

3
Jun 2 2017 12:24 am

    Автор: Майя
    Our Circle is open
    Отражение
    Лес, который даёт нам тень, нельзя осквернять.
    исписано стенок: 104 вещицы на обмен: +376

Однажды она встанет и уйдет отсюда так далеко, что никто не поймает с мигалками и нотациями. Однажды волк проглотит солнце, лисички со спичками подожгут море и всем многоуважаемым господам старпёрам захочется заняться чем-то более существенным, чем ее недалекий крохотный мирок.

Однажды ей перестанут ставить двойки по истории и географии и начнут хвалить за сочинения — может быть, только тогда, когда она перестанет все эти уроки путать. Но это вряд ли. Рассказывать о великом коралловом рифе в Белом море и краснокожих индейцах в темнокожей Индии она не перестанет — может быть, только тогда, когда кто-то запретит ей выдавать придуманное за действительное только потому, что так кажется красивее и лучше, но это «вряд ли» еще большее.

Она не врет —  она сочиняет, она не отсталая — она нетривиально-креативная, кто не понял — тот еблан. Сами виноваты!

http://dl3.joxi.net/drive/2017/06/02/00 … 3.png«Сама виновата» — так ей и сказали, щелкнув по носу косой ухмылочкой перед отъездом, не больно, но очень обидно. Она канючила «ну почему-у» и досадливо кусала губы, сковыривая ранку на коленке, но вредная грымза сказала «это послужит тебе уроком», и Пастырь подтвердил свое мнение веским «ибо нехуй» (конечно-конечно он ничего такого не сказал, но она все равно услышала) и все получилось как получилось — глупо и не как хотелось.

Хотелось собирать ракушки в подол футболки и отфыркиваться от нахлестывающей волны в соленом мелководье. Но солеными были только мерзкие морковные котлеты поварихи из новой смены и сопли-слезы кипучей обиды, размазанные по подушке.

Два часа она ревела мордой в матрас, убиваясь по вселенской несправедливости, а потом пошла тырить черствеющие кусочки хлеба со стола раздачи.

Дом уже полдня как давно уехал, кто же будет кормить птиц во всеобщее отсутствие?..

Птицы быстро наскучили, книжка быстро наскучила, все было таким пустым и унылым, что хоть вой. Когда доставать вокруг было некого, Майка принималась грызть себя, и заканчивалось все плохо: падением в глубокую-глубокую-глубокую нору, рассеянностью на грани прострации, депрессивно-бессмысленным выражением лица и такой утягивающей в трясину пустотой, что не спасет никакой ромашковый чай. Выходить из ступора — очень долго, трудно и через «не могу, отдайте бритву», поэтому лучше бы вовсе не. Майке нельзя оставаться одной — это почти совсем научный факт.

Она скакала через три ступеньки, чудом не выворачивая ноги, и последний пролет задорно съехала по перилам. С самого детства ничего не меняется: сарафан задирается, шов трусов цепляется в полете и сколупывает старую слоящуюся краску, обязательно поцарапаешься и полдня еще будешь отскребать от ляжек приставшие отлущенные чешуйки. Надо отработать технику! Она все лето будет по этим чертовым перилам кататься, пусть кто хоть слово против скажет — да если б кто хотя бы увидел, эх…

Никто не оценит, как она прячет огрызок от яблока в вазон с привядшим фикусом, слюнявит пальцы и мажет рыхлой налипающей на них землей боевые полоски на щеках, а потом совсем по-партизански пробирается мимо прикорнувшей нянечки в пахнущее какой-то паучьей гадостью царство Могильника.

Майка кидает фантик от конфеты на выдраенный (с хлоркой!) пол, перекати-полем валандается по коридорам, сует любопытный нос в пару пустых палат.  Даже в лазарете почти никого не осталось — в одном крыле парочка Неразумных в зеленую крапинку (гы, ветрянка!) сидят с надетыми на руки носками (чтоб не расчесывали! когда это кого останавливало...); в другом злюка-Волхв, к которому не сунься — дурной глаз наложит, и поминай Майюшку как звали; пожилая Паучиха находит шебутную, «брыськает» сурово, но она по-детски задиристо показывает язык и улепетывает со всех босых ног, закрывая за собою первую попавшуюся дверь с осторожным стуком.

http://dl3.joxi.net/drive/2017/06/02/00 … a5509.pngА эту девочку она совсем не знает.

— Привет. Ты кто?

Вот так ввалиться в чужое обиталище и еще права качать и ножкой топать требовательно, объясните-покажите, чевой у вас тут происходит, она может, она умеет.

— А меня Майей зовут. Хочешь ириску?

Ириски расплющенные в кармане и подтаявшие на солнце, склеивающие зубы и сладкие как патока — вот, хочешь, бери еще одну, не бывает совсем нельзя, если чуть-чуть, то очень даже можно.

Девочка Майке нравится. Она похожа на куклу.

У нее была такая когда-то давно, с детально прорисованным фарфоровым личиком и красивыми длинными волосами. Куклой нельзя было играть, она стояла на полке, чтоб на нее смотрели, но Майка все равно ночью сдувала пыль с фаянсовых ручек и платьица в рюшиках и укладывала куклу с собою спать, а утром клятвенно заверяла, что никому-никому не расскажет про разноцветные кукольные сны.

Это было так давно, что может быть совсем не было правдой, Майка не уверена, сколько кусочков прошлой жизни додумала за годы между разрисованными тетрадками и звонками на большую перемену, но волосы у девочки были такие же красивые и длинные, смотри-не-трогай. Поэтому вместо этого она задумчиво жует прилипшие к сахару на губах посеченные кончики растрепанных выгоревших прядей и послушно повторяет за знакомство: «Лакшми». Кличка такая диковинно-знакомая и похожа на кусочек необработанной яшмы: тяжелая, теплая и немного шершавая во рту.

— Случился ядерный катаклизм, нашествие летучих обезьян и страшный чихательный вирус: планета чихнула и цунами потопило все страны, мы остались последними выжившими на необитаемом острове, теперь нам нужно дружить! Ты умеешь вязать шалаш из банановых листьев?

Майя уже забралась на койку, уселась по-турецки, разложив куцым веером вокруг полы короткого сарафана и почти сожалеет: пыльные ступни перепачкали белоснежные простыни, девочка-кукла наверняка рассердится.

— Майя были самыми странненькими из древних цивилизаций, они сидели на грудах золота и плевать на него хотели. Сильно заняты были придумыванием мудреных календарей и уродливых божеств с именами, от которых язык бубликом заплетается. А потом пришли бородатые испанцы и всех убили. Они любили свой порох и чужие блестяшки, а еще, наверное, не любили мелких чудиков с голыми подбородками, — Майка собирает спутанные прядки в кулак ниже рта и грозно трясет почти-совсем-испанской бородою.

Девочка-Лакшми наконец улыбается — у нее появляются милые-премилые ямочки. Склочные-пресклочные Паучихи появляются тоже.

— Не виноватая я!

Майя кривится театрально и по-арестантски закидывает за голову сцепленные руки, отворачиваясь к стене — ее они все очень заебали, честное слово, и меньше всего хочется слушать, как снова будут отчитывать.

    Профиль Отражение

4
Jun 6 2017 10:38 pm

    Автор: Лакшми
    Our Circle is open
    Отражение
    Лес, который даёт нам тень, нельзя осквернять.
    исписано стенок: 104 вещицы на обмен: +376

Лакшми все чаще казалось, что весь мир вокруг ненастоящий. Детальные декорации, нарисованные чьей-то умелой рукой, выстроились вокруг ее белой, словно только что выпавший снег, тюрьмы за ночь. И каждый встреченный — заводная игрушка, со стандартным набором фраз и реакций, которые Лакшми выучила за пару недель пребывания в Могильнике.

http://funkyimg.com/i/2tY79.pngПауки всегда спрашивали про здоровье, почему она так мало ест и болит ли у нее что-нибудь. Редкие приятели садились на край постели, запросто игнорируя стулья (который, впрочем, в ее палате был только один), интересовались в первую очередь, когда же ее выпустят из этой обители стерильности и смерти. Лакшми смущенно улыбалась и говорила, что скоро, ведь Пауки обещали, что она вот-вот начнет ходить как все, без перебоев, уверенно ощущая каждый миллиметр своих ног: от выступающих тазовых косточек до миниатюрных мизинцев. Но пока этого не происходит ей стоит остаться здесь, чтобы не навредить себе еще больше, ведь что может быть хуже, чем упасть с лестницы?

Лакшми могла бы назвать сотню и один вариант того, что может быть хуже, но предпочитала вежливо помалкивать и мечтать о том дне, когда она самостоятельно сможет сесть на дворовые качели и качать, качаться, качаться целые сутки.

Она уже и не помнила, когда в последний раз выходила на улицу без сопровождения, когда играла в мяч со всеми, строила шалаши из веток и подкармливала бездомных щенков. Нет, Лакшми никогда не жаловалась, потому что знала, некоторым здешним обитателям живется гораздо хуже. Она даже почти привыкла к своему постоянному одиночеству, которое грозилось затянуться на всю оставшуюся ей жизнь. Просто иногда становилось невыносимо тоскливо — и это не выплачешь в подушку за ночь, на это не хватит и недели непрерывных слез. Но Лакшми скорее отнимет руку, чем позволит себе пролить хоть слезинку по столь незначительному поводу. В конце концов, она не разучилась верить в чудеса.

И чудеса принесли ей Майю.

Дверь тихонько скрипнула, открываясь. Лакшми удивленно вскинула голову, ведь до обеда было еще далеко, завтрак и обходы закончились почти два часа назад, так что заходить к ней теперь было некому до самого сентября. Она успела только нашарить кончиками пальцев носки туфель под кроватью, когда в ее палату ворвался ураган. Ураган назвался Майей (Лакшми где-то слышала, что все стихийные бедствия называют только женскими именами и теперь поняла, почему) и предложил ей конфет. У Лакшми и самой были конфеты — монпансье в сахаре, сокрытые в жестяной коробочке и спрятанные в тумбе, и она тут же предложила их в ответ.

— Я не умею, — честно призналась Лакшми, в эту самую секунду искренне недоумевая, почему до сих пор не научилась строить шалаши из банановых листьев. Признаться честно, она в обычных-то кленовых ветках путалась, а в своем инженерном умении была не уверена. Для подобного ведь нужна практика, а где здесь практиковаться? Не с Бобом же.

Кстати!

— Знакомься, это Боб. Он — каменная роза и может долго обходиться без воды, — улыбнулась Лакшми, аккуратно протягивая новой знакомой разрисованный горшочек. Та взяла с легким интересом, но почти сразу протянула назад, убедившись, что ничего необычного в Бобе нет, говорить он не может, да и фокусы показывать не намерен. Лакшми вернула цветок на место, поймала восковым листочком солнечный луч и улыбнулась, шепча одними губами: надеюсь, вы друг другу понравились.

Майя воплощение беспечной, полнокровной, бесстрашной молодости, что не подвластна законам и рамкам. И улыбка сама собой растекалась по губам от одного только взгляда на ее открытое проказливое личико. Лакшми не стала исключением: не столько из-за забавной истории, сколько из-за лучащихся весельем глаз Майи. Они светились таким неподдельным счастьем, что Лакшми смутилась на мгновение.

И именно в этот момент их прервали.

Если боишься сделать что-то важное, то делай это быстро, пока не успел передумать, — она читала это в какой-то книге, только название уже затерлось в памяти.

— Мы немного погуляем, совсем чуть-чуть. Если что, Майя мне, конечно, поможет, — недовольное выражение лица Паучихи сделалось откровенно недоверчивым. Лакшми и сама буквально за пару минут поняла, что Майя не тот человек, кому можно доверить больного ребенка, но сейчас это волновало ее меньше всего. За окном было лето, а она не была на улице так долго… Даже начинала считать дни в тетради, но быстро бросила это занятие — оно навевало унынье и грозило потопить ее дрейфующий кораблик надежды в своих черных водах.

— Мы только чуть-чуть, — шепнула она, пятясь к двери и находя кончиками пальцев рукав Майи, потягивая на себя: пойдем, пойдем же… Паучиха не сводила с них тяжелого взгляда. — Я не буду бегать по коридорам, обещаю. И лазать никуда не стану. Вы же знаете… — все бормотала Лакшми отступая. Вот каблук ее туфельки коснулся порога. Девочка замерла, отчаянно почти до слез краснея, потому что до сих пор так и не получила своего разрешения покинуть палату, а признаться, что без этого не способна сделать и шагу прочь из Могильника было выше ее сил.

Паучиха вздохнула, сняла очки в тяжелой модной нынче оправе, потерла переносицу. Окинула долгим взглядом замерших у порога девочек, и полновесно кивнула:

— Но возвращайся до обеда.

Лакшми широко улыбнулась ей (Мэри, ее зовут Мэри, как она могла забыть!), прежде чем выскочить за дверь, уводя за собой свою новую знакомую.

    Профиль Отражение

5
Jun 7 2017 11:58 pm

    Автор: Майя
    Our Circle is open
    Отражение
    Лес, который даёт нам тень, нельзя осквернять.
    исписано стенок: 104 вещицы на обмен: +376

По кафелю, по бетону, по стареньким скрипучим половицам. Отсчитаешь 17 шагов, крак-крак-крак, подсказка-знак: карта ведет по верному пути. Майя водит пальцем по стене в неразборчивых черточках и вслух читает клинопись: «здесь были зубры».

Кто такие? — Майя щурится заговорщицки: они приходят каждый второй четверг и пыхтят самодельной трубкой. Они думают, что уже совсем взрослые. Но мы не будем так быстро взрослеть, давай не будем?

Они идут на половину мальчиков — мы совершим диверсию, как храбрые индейцы, пираты напились и беспробудно храпят в трюмах. От пиратов почти не осталось следа (обглоданных костей и бочек с ромом) — ни окурков, ни мусора, уборщицы все-все повыметали. Здесь странно и приятно пахнет уксусом, с которым старая тетушка вымывает полы, и почему-то воском, а еще рассохшимся деревом и краской. Кишка мрачного коридора заканчивается площадкой и ослепшим, выбитым домовым глазом наружу.

http://oskokna.ru/wp-content/uploads/20 … _1.jpgОкно разбито, его наверняка скоро заделают, но Майя изо всех сил верит, что кто-то просто забудет. Она самолично расшатала и вытащила оставшиеся осколки из рамы, теперь скрипучее рассохшееся дерево пело на ветру, впитывало солнце, и с него можно было свесить ноги на самую наружную стену дома, на высоте двух этажей от земли.

В глазах Лакшми страх — не бойся, я буду тебя держать. Майка не отпускала ее руку с самого Могильника, так что даже немного вспотела ладошка, как будто боялась, что если отпустишь — девочка-кукла убежит, или пошатнется и упадет, расколется на белые фарфоровые черепки, как Шалтай-Болтай, которого затем не склеит вся королевская-паучья-рать.

Майя ложится животом на перекладину и свешивается за борт пиратского брига, подставляет облезлый веснушчатый нос кусачим жарким лучам. На мгновение опасно дергает ногами в воздухе, балансируя руками на краю — вот-вот нырнет рыбкой вниз! — заставляя Лакшми испуганно охнуть.

— Ты не думай, я на самом деле сильная, — это правда, она только с тарелками и чашками неумеха (все переколотит и запутается в собственных рукавах), а так у Майки даже по физкультуре отлично (не как всем частично перемещабельным за старания, а взаправду). Она и прыгнет в длину, и дыхание надолго задержит, и на руках провисит на перекладине дольше других на спор.

Майка за двоих в столовой трескать может, чтобы сил больше было гиперактивность свою потом вымещать, носиться как угорелая по двору и висеть вверх тормашками на нижней ветке Дерева. Майка всю жизнь забывает, как оно называется и как его по роду-батюшке, потому зовет дерево просто Деревом — оно большое и доброе. Но зато про цветок она запомнила — да, запомнила! — его зовут Боб, он как будто немножко резиновый и похож на камень.

Майка думает, что для того, чтобы дружить с Бобом (он всегда молчит и даже не может обиженно завянуть) нужно быть очень терпеливой. Майка вот дружит с Деревом, но дерево большое и старое — оно было большим и старым до нее, и будет еще больше и старше после, и выдержит еще с десяток таких вот Майек, обнимающих толстые ветки и влюбленно виснущих на нем, как обезьянки в юбках. Дерево умеет сердиться и даже пугать, и болтать с ветром, и прятать птиц, и работать Великим Шелковым Путем для муравьев, жужелиц и всякий древесных букашек, и еще много чего!

А иногда оно может вредно скинуть тебя с ветки, и ты потом с замазанными йодом локтями и коленками приходишь к нему мириться. А для того, чтобы дружить с крошечным молчаливым Бобом (Майка считает) нужно быть очень терпеливой, а терпению (Майка видела) умеют учиться только те, кому долгое время очень одиноко.

Майка думает, что было б чудесно, если бы у девочки-куклы на щеках появилось немножко румянца. Она нарисовала бы его кисточкой с красками, но у солнышка наверняка получится лучше.

Где-то вдалеке гудит бом-бом-бом — звук такой, будто кто-то колотит черпаком по большой жестяной кастрюле. Конечно, повара не станут нарочно устраивать такой импровизированный оркестр, это просто знак, что уже где-то там — за джунглями на другой половине острова — в вигвамах закипает над кострищем варево в котлах, это пресловутое «времяобеда», и если нужно было вернуться, то она совсем-совсем не хочет, чтобы Лакшми ругали. Пусть Майя плохо воспитанный ребенок, но даже она знает, что ценную красивость нужно вернуть на полку, чтобы в следующий раз поиграть разрешили снова.

***

Она впервые с аппетитом уплетает за обе щеки суп, и невкусный ржаной хлеб, и пюре с овощами, и даже просит добавки компота! — смотрите не нарадуйтесь. Затем честно помогает дежурной поварихе мыть тарелки и стаканы, Майке нравится полоскать их в огромной раковине и складывать вверх тормашками на длинный пластиковый поднос (она роняла сегодня только ложки-вилки, вымытые, на пол, трижды, но ничего не разбила — уже не катастрофа!) и, покрутившись до последнего на кухне, получается вежливого пинка на «тихий час».

Майя слонялась до самого вечера, хмурила белесые брови и кусала губы, жевала себя саму (и хочется, и колется, и вовсе не пойми что), а потом не стерпела и притащилась, как на ниточке привязанная, обратно в скучную белую палату. С улыбкой до ушей и полной охапкой: кусок рулона старых обоев, подсохшая гуашь, два полных пенала огрызенных карандашей и фломастеров, которые нужно слюнявить, чтобы писали — в них много-много бактерий, наверное, со всего Дома, но они зато вкусные, и язык почти не пачкают! — и еще восковые мелки, совсем немного осталось, но ими можно разрисовать уж совершенно что угодно, вот смотри…

Остаться ей не разрешают, только совсем на немножко, но Майка ковыряет взглядом пол и смущается внезапно, бормочет неразборчиво:

— А можно, я потом еще приду? — спрашивает она (совсем не у Паучихи).

А можно.

***

На следующий день белохалатные говорят, что девочке-кукле нездоровится — ну-ка признавайтесь, вы это нарочно придумали, да? — но Майю пускают, только снова тяжелым-строгим по макушке припечатывая: НЕНАДОЛГО, понятно?

Ой, да поняла она, правда-правда поняла. И Майя действительно ведет себя почти порядочно: не шумит, не тараторит (тихо-тихо, у фарфоровой девочки будет болеть голова), не проносит ничего лишнего и шиш пойми чем опа-а-асного — только новую книжку из библиотеки и зеленого майского жука в спичечном коробке (он пожужжит, а потом мы его выпустим на волю, хочешь?). Она даже готова надеть юбку и сандалии, если прикажут, но Паучихи не злобствуют, и Майя спросонья как встала, так и скачет в одной длинной полосатой рубашке (это платье!), по самые локти подкатывая безразмерные рукава.

Спустя неделю больше всего Майке хочется забрать красивую куклу с каминной полки и унести с собой, но так нельзя. А Лакшми — живая девочка, живых девочек так просто не украдешь. Тем более, если честно (кто-то серьезный и почти вменяемый увещевает внутренним голосом Майе на ухо каждый раз перед сном) — может быть, фарфоровая девочка и вовсе замечательно живет в своей фарфоровой комнатке, в которой все чисто и все по местам. И, может быть, как раз привычно и спокойно живет она так именно тогда, когда Майки нет рядом, с ее конфетными фантиками, путаными нелепицами и сладкими пальцами в сахарной пудре, пачкающими все на свете своим назойливым присутствием.

Может быть. Но побороть жгучее «хочется» Майка не может. И заняться чем-то более здоровским и увлекающим, чем слоняться без толку вокруг Могильника в ожидании, когда можно будет — тебе разрешили — прийти снова, не может тоже.

— А мы пойдем гулять после обеда, хорошо? Я покажу тебе кота-бандита. Он так в руки не дается, но страсть как любит сухари жевать, веришь? У него ухо рваное. Совсем бандит. Я тебе поймаю!

***

Но после обеда Майка не приходит. И после полдника тоже. И даже после ужина, когда темнеет еще аж через пару часов, а Пауки все равно рано гасят свет, и пора спать, просто потому что пора — такой порядок.

И Дом засыпает, тихий и разленившийся, изнуренный жарой и душным бездельем, а целую вечность спустя Майка просыпается под крышей. На чердаке уже совсем темно, она искала-искала — забыла что! — и так устала, что свернулась калачиком прямо на ветхих мешках с какой-то ерундой, а теперь болят отдавленные ребрышки, и прохлада щекочет шею гусиной кожей, и сквозь засаленное чердачное оконце сочувственно подмигивают звезды.

https://s-media-cache-ak0.pinimg.com/23 … 708.jpgОна крадется на цыпочках, нашкодившим котенком на мягких лапах; тихо-тихо, совсем как промелькнувшая за углом косая тень — тебе причудилось, дом крепко-крепко спит. Спят усталые игрушки и настенные шедевры, спят строгие нянечки и скучные мертвяки, спит красивая девочка-кукла; пятно лунного света ложится ей на щеку, похоже на белый персик — Майка ела такой один-единственный раз в жизни, ужасно вкусно, но такое всегда до писка хочется еще и, конечно, никогда не бывает больше.

Майя растерянно переминается с ноги на ногу и не знает, как разбудить, и можно ли, и нужно ли. Зачем она вообще сюда пришла? — но было надо, она же сама обещала. Только очень-очень опоздала, и все вышло совсем не так, но ведь можно и по-другому? — но...

Так неловко теперь и стыдно, она уже почти повернула назад, но Лакшми сама неожиданно раскрывает глаза и смотрит на гостью внимательным удивленным взглядом, самую капельку строгим, словно пытается что-то понять да никак не сложит кусочек паззла ребром к ребру.

— Это сон, — доверительным шепотом сообщает Майя, теребя в пальцах замусоленный подол и улыбаясь отчего-то широко-широко, хоть завязочки к ушам пришивай, — А во сне все можно, потому что все понарошку.

***

«Крак-крак», — поскрипывают половицы одобряюще, и тихонько-застенчиво шуршат подошвы туфелек-лодочек Лакшми, но ровно до конца гравийной дорожки. Майя уговаривает ее разуться и завороженно залипает (как будто сама в первый раз!) на то, как две пары ножек прячутся в малахитовой зелени прохладной сырой травы.

Старые качели тоже скрипят, но по-другому, голос у них сухой и ворчливый. Бурчит скрипуче привязанный к толстой ветке канат с обструганной деревянной перекладиной — узкая дощечка, две веревки по краям. Эта самодельная нравится Майке гораздо больше старой железной качели — тут можно закручиваться штопором, и откидываться назад, и зависнуть между небом и землей, ловя радужкой зрачка проблески темного бархата меж листвы.

Лакшми качается мерным маятником, вскидываются пружинно локоны с каждым взлетом — пропускают сквозь червленое золото ночную синь. Майя висит рядом, зацепившись крест-накрест ногами за крепкую ветку; мир вверх тормашками кажется каким-то смешным, но более цельным.

— А, знаешь, в августе начнется звездопад. Столько желаний можно загадывать, тыщщи и тыщщи! Только это не звезды падают, это кометы мимо летают, но все всё равно почему-то верят. А желания только с настоящей звездой работают. Насовсем упавшей, за самую секундочку до горизонта. А ты… — Майя мнется, обкатывает на языке мысль, но получается все равно нескладно, — А что бы ты по-настоящему загадала?

    Профиль Отражение

6
Jun 8 2017 04:15 am

    Автор: Лакшми
    Our Circle is open
    Отражение
    Лес, который даёт нам тень, нельзя осквернять.
    исписано стенок: 104 вещицы на обмен: +376

Меряют крыльями
Тысячеверстые дали

Это очень, очень странно.

Дни Лакшми теперь наполнены смехом и радостью, солнцем и прогулками, которые ей так долго запрещали. Так бывает только в сказках, которые девочка зачитала до дыр. Она никогда и подумать не могла, что с кем-то столь на тебя не похожим может быть так интересно и увлекательно. Майя открывала ей все новые и новые тайны знакомого Дома с каждой проведенной вместе секундой. Это было так чудесно, что Лакшми совсем забыла о…

В то утро она не смогла подняться с постели. Сначала Лакшми подумала, что простудилась: однажды зимой она заболела после долгой прогулки и случайно залетевшего за шиворот снежка, и ощущения были схожими. Каждая косточка в ее теле ныла и потрескивала, как сухие яблоневые поленья, щеки горели, а голова была тяжелой и ватной, такой неподъемной, что мысли вязли внутри, никак не складываясь в осознанные формы. Ко всему прочему, Лакшми умудрилась проспать рассвет и очнулась только от взволнованного голоса принесшей завтрак Паучихи.

Сегодня они с Майей собирались пойти к качелям, и Лакшми впервые в жизни хотелось плакать от разочарования, от бессилия и боли. Ей измерили температуру старым ртутным градусником (стеклянный корпус его обжог холодом нежную кожу груди, но почти сразу нагрелся под ее кипящей ладонью), сделали какой-то укол и велели лежать, ни в коем случае не покидать постели. Как будто Лакшми могла сделать это самостоятельно.

Она смотрела за окно все утро. Дремала немного, проваливаясь в зыбкие и бессвязные черно-белые сны. Никак не могла найти себе места на неожиданно скрипучей, неудобной кровати ровно до того момента, пока дверь в ее палату снова не открылась. На пороге стояла Майя. Обеспокоенное выражение придавало ее открытому лицу совершено детский вид.

Лакшми слабо улыбнулась, тут же ощутив себя намного лучше, чем прежде, и приподнялась на локтях, мечтая только о том, чтобы Майя никуда не уходила. За плечом подруги маячила Паучиха. Лакшми воззрилась на нее, в молитве складывая руки (я ведь не заразная, почему вы запрещаете визиты?..), и женщина коротко кивнула и вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь, давая девочкам достаточно времени побыть наедине друг с другом.

У Лакшми в тумбочке прятался большой альбом в кожаном переплете, подаренный матерью. Листы крепились пружинами и их можно было в любой момент заменить на новые, переменив порядок. У Лакшми были краски и цветные карандаши, кисточки и даже деревянная палитра, чтобы смешивать цвета (превращая желтый и синий — в зеленый, зеленый и красный — в коричневый, а розовый и бирюзовый — в нежно-фиолетовый, самый любимый). Лакшми конечно тут же поделилась своими сокровищами с Майей и с восторгом наблюдала за тем, как та, от усердия высунув кончик языка, рисует раскидистое дерево прямо поперек листа, сильно нажимая на бордовый карандаш.

Потом, когда Лакшми стало чуточку лучше, они рисовали уже вместе, сталкиваясь локтями и мешая друг дружке, то и дело прыская звонким смехом, используя подоконник как подставку, как мольберт, как рабочий стол. Майя все-таки умудрилась пролить цветную воду, и по свежей белой покраске расплылось глянцевое пятно; забиваясь в трещинки, потекло за край. Лакшми только рассмеялась и попросила сконфуженную Майю сходить на пост и взять у дежурной Паучихи тряпку, чтобы вытереть натекшую лужу.

Дни больше не казались Лакшми мучительно длинными — ведь теперь они были наполнены смыслом. Времени отчаянно не хватало: ни наговориться, ни насмотреться, ни насмеяться. В сутках оказалось слишком мало часов — и как раньше все успевалось?

Лакшми и в самом деле потерялась в ярком калейдоскопе чувств заполнивших ее с избытком, не в силах вспомнить, когда еще было так легко и спокойно на душе. Должно быть, лишь в далеком детстве. Вынужденное одиночество отступило, вытесненное звонкой и громкой Майей, которая заполняла собой все свободное пространство, за самый край, на обочину. Лакшми больше не тяготилась своей беспомощностью и совсем не смущалась, если чего-то не умела. Ведь они были на равных, так какое же это имеет значение?..

Вид у Майи был крайне виноватый. Лакшми села на постели, натягивая рубашку на колени, подобрала под себя гудящие непослушные ноги. В распахнутое окно заглядывал серпик ущербной луны, серебрил предметы, вытягивал тени. Занавески на окне колыхались, то хлопая крыльями, то вздуваясь белыми пузырями, тревожимые сквозняком. Майя мялась на пороге, неплотно притворив дверь.

— Пожалуйста, побудь со мной немного, — шепотом попросила Лакшми, изучая россыпь мелких розочек (в сизом полумраке комнаты они казались припыленно-тусклыми, но Лакшми знала, что на самом деле они нежного персикового оттенка с изумрудными листьями в темной паутинке ветвей) на подоле своей ночнушки. Щиколотки зябли, хотя ночь была душной.

Майя метнулась вспугнутым белым мазком прямо к ее кровати и нерешительно замерла, должно быть впервые в жизни не зная, то ли сесть на край, то ли остаться стоять, то ли вовсе пройтись колесом и встать на голову. Раньше у нее таких проблем не возникало. Лакшми чуть подвинулась к краю, похлопала ладонью по тугому матрасу, ловя чужой взгляд:

— Ложись рядом?..

За все время, проведенное в стенах Дома, ей еще ни разу не приходилось засыпать с кем-то в одной постели (родители в раннем детстве не в счет, ведь это было так давно, что память сохранила только запахи и звуки). Лакшми всегда была самостоятельной девочкой и не терпела излишней, подчас ужасно навязчивой, заботы взрослых и старших. Маленький больной ребенок — так про нее говорили. Но теперь-то она не такая! Наконец вырвавшись из оков своего недуга, она  могла позволить себе просто жить, как всегда хотелось.

Казалось, все это время Лакшми болела именно одиночеством.

Майя легла рядом, обняла уверенно худющей рукой поперек живота, уткнулась носом в волосы. Одна подушка на двоих — мало, но если прижаться ближе, то вполне ничего. Лакшми чувствовала чужое тепло, влажное дыхание, шевелящее выбившиеся из косы прядки волоски у виска, ощущала тяжесть майкиной ладони на своем животе, ее острые колени, локти и плечи, каждый выпирающий уголок ее косточек. Самая незначительная деталь была для Лакшми внове. Девочка прислушалась к себе, пытаясь понять, что чувствует по этому повод: волнение, некоторую робость, даже оторопь, и бесконечное пьяное счастье.

Она теперь не одна.

С этой мыслью Лакшми провалилась в бархатную темноту, продолжая улыбаться даже во сне.

Лакшми летела!

Она раскачивалась совсем чуть-чуть, но ощущения захлестывали ее с головой. Подол платья подпрыгивал; по бедрам рассыпались колкие мурашки; Лакшми сводила колени от страха и восторга, ловила на ресницы радугу закатного солнца, и восторженно смеялась навстречу горячему ветру. Майя была рядом: проворной обезьянкой забралась по стволу и повисла на ветке головой вниз. Длинная коса, которую Лакшми заплела ей утром и украсила яркой лентой, совсем растрепалась и свисала вниз усталой змеей. Наверное, ей тоже хотелось покачаться.

— По-настоящему? — Лакшми даже забыла на мгновение о страхе, закусывая пухлую губу. Качели замедляли ход. Девочка обнимала тонкими пальцами растрепанный канат, теребила мелкие нити, неуверенная и какая-то потерянная глубоко в себе. Майя цепко следила за ней, готовая выдернуть наружу в любую секунду.

— По-настоящему, наверное, загадала бы… море! Я там была всего однажды, — улыбнулась Лакшми, касаясь каблуком лаковой туфли твердой земли и осторожно ступая на ноги, — И чтобы мы никогда не разлучались, — застенчиво добавила она, подавая Майе руку.

— Тебе очень идет, — смеялась Лакшми, наблюдая, как подруга вот уже добрую четверть часа крутится перед узким зеркалом, пытаясь рассмотреть себя со всех сторон одновременно. Бархатное платье Лакшми с рукавами фонариками и белым кружевным воротничком смотрелось на Майе непривычно… строго. Оно было немного велико в груди, но зато отлично сидело в поясе, подчеркивая узкую талию.

Лакшми улыбалась, разглядывая Майю из-под длинных загнутых ресниц. Сбитые худые коленки, конечно, портили весь образ, да и разношенные сандалии сюда не подходили, но если надеть на Майю еще и гольфы, причесать и заплести — будет что надо.

— Ты такая красивая! — улыбнулась Лакшми, неуверенно укладывая дрогнувшие ладони на узкие майкины плечи. Та поспешила обернуться и надула губы, явно недовольная подобным сомнительным на ее взгляд комплиментом. Как же, она ведь вождь краснокожих, бравый капитан пиратского судна — кто на этот раз, кто сегодня? Лакшми звонко рассмеялась и накрутила на палец прядь ее светлых волос, чуть потянув, — Не дуйся, тебе правда идет. Честное слово! Я сейчас схожу за расческой и лентами, подожди меня здесь, хорошо?

Лакшми выскользнула в коридор, прикрыла за собой дверь туалета, мурлыкая под нос детскую считалочку и прищелкивая каблуками в такт. Размышляя, какие ленты лучше подойдут, Лакшми преодолела один лестницы пролет и уже ступила на следующий, когда голова у нее закружилась, а перед глазами вмиг заплясали багровые мушки. Схватившись за шершавую стену (распахнутая ладонью угодила точно под надпись «спасите моллюска от страшной кончины!..»), девочка поймала ускользнувшее было равновесие и выпрямилась.

— Ох, только не сейчас, — пробормотала она, заслышав ритмичный перестук стаккато в висках, нарастающий горячей больной прогрессией, — Только не сейчас…

Гул потихоньку усиливался. Лакшми медленно нашарила носком туфли следующую ступеньку, покачнулась, аккуратно перенося вес с одной ноги на другую и… Полетела в черную пропасть, лишившись сознания.

Только и взметнулись в воздухе рыжие кудряшки.

    Профиль Отражение

7
Jun 17 2017 01:26 am

    Автор: Майя
    Our Circle is open
    Отражение
    Лес, который даёт нам тень, нельзя осквернять.
    исписано стенок: 104 вещицы на обмен: +376

В груди неласканной дикой кошкой скребется и царапается тревога. Тесновато в плечах нарядное платье, непривычно душит воротник; это все не для нее, ну посмотрите же, не для нее. Она в нем похожа на куклу, вот только не такую, как Лакшми, а уродливую-тряпичную, или пластмассовую из комиссионного магазина, которую можно таскать с собой во двор когда вздумается и кинуть в первую попавшуюся лужу. Не беда — купят новую, а эту не жаль, все равно была неказиста, пластиковое лицо вдавливается в голову одним нажатием пальца, паклей торчат жесткие синтетические косы.

Майке неловко — Лакшми хочет сделать ее похожей на себя саму, хоть немножко, чтобы что..? Она улыбается в ответ смущенно, но мысль-червячок точит упрямо; что же в ней красивого, одна досада — и глупо хочется поверить, и глупо даже думать такое.

Я хочу быть С тобой, я не могу быть КАК ты. Я хочу, я пробую, ты видишь. как получается нелепо?

Но Майя послушно надевает тесное платьице и замирает восторженно, когда Лакшми — аккуратно и методично, равномерное количество движений на каждую прядь — расчесывает ее путанные вьющиеся не по госту косоньки. Она даже старается не сутулиться и держать руки на коленях — это дается трудней всего. Больше всего им хочется нервно забегать, что-то зацепить рукавом и разбить на мелкие осколочки, теребить подол, выдергивать ниточки, отрывать заусенцы, щелкать суставами пальцев, или схватить Лакшми за бледное запястье с проступающими венками и прижаться к нему щекой, просто потому что Майка не может усидеть на месте, не может утерпеть покоя.

Но она будет принимать условия и этой игры, она даже искренне ее полюбит, насколько сможет — все, чтобы фарфоровая девочка почаще улыбалась, если ей нравится, то Майке понравится тоже, правильно? Она не знает, почему так решила, наверное, это все-таки немножко неправильно. Кто же рассудит?

***

Лакшми долго нет, и не по-майкиному долго, а по-настоящему. Тревога металлическим осадком липнет к стенкам легких, набухает какое-то плохое чувство — она еще не знает, какое, но оно горчит на языке. Липкой тошнотой (совсем как разодранный и расплавленный на солнце лизун) залепливает желудок, и руки становятся чугунными, неловкими; Майя пытается стащить платье через голову, но застревает, не может справиться сзади с какой-то застежкой — и просто выскакивает из палаты, три коридора, два повотора, лестничный пролет, и… ох, вот теперь по-настоящему страшно.

Неестественная, раскинувшаяся на пыльных ступеня; иногда говорят «будто уснула», но Майе совсем не похоже. Нет-нет, она видела как Лакшми спит — совсем по-другому, уютно свернувшись, в лунном отсвете трепещут темные ресницы, и тихое-тихое мирное-мирное дыхание, было бы ветром — не стало бы колыхать даже тончайший тюль, и легкая улыбка на губах (как будто ей всегда снится что-то такое сказочное и волшебное, с сахарной ватой и лимонными корочками), к которым пристают вездесущие майкины волосы.

Нет, она не похожа была на спящую, уж верней на сломанную статуэтку, неестественно бледную, пугающе неподвижную. Майка больно шлепнулась на колени прямо на край, вцепилась в плечи, пытаясь поднять  — голова безвольно откинулась назад, разметав рыжее золото по ребрам ступеней.  Какое-то дурное растерянное безволие, панический ступор; тащить-спасать-звать-на-помощь? — она не придумала ничего лучше, чем закричать.

Голосок у Майюшки — сам бог послал, звонкий-девичий во всю луженую глотку; с таким здорово вопить «эгей!», когда мчишься с горки, или хохотать до упаду, или петь под гитару до самого утра, когда все уже охрипли и только шепчут «еще, еще!». Но оказывается, бывает и так — призывно и страшно, на одной ноте во все легкие — до упора.

Нянечки прибежали быстро. Лакшми унесли еще быстрее. Майю напоили валерьянкой и строго велели идти в свою комнату. Ну почему ее все время выставляют за дверь, как нашкодившего щенка?

***

Если бы не ты, ничего бы этого не было.

Майка не понимает, что сделала не так, ведь Лакшми не говорила, что что-то может случиться — не говорила же? — и она ведь правда ничего не хотела плохого, она просто хотела быть рядом — о да, и отнимать без раздумий каждую свободную минуту, и смешить до колик, мешая отдыхать, и заставлять прыгать и лазать, увлекая за собою по домовским закоулкам, и не оставлять в покое — но ты ведь сама говорила..?

Майка не понимает, что сделала неправильно, но из-за ее врожденной «майковости» случилось что-то плохое — она даже не знает что! — и в этом не остается совершенно никаких сомнений.

— А можно?

— Нет, милая, — старая Паучиха внимательно смотрит на нее поверх очков и сочувственно качает головой.

You can be addicted to a certain kind of sadness

Майя подтягивает колени к подбородку и пытается уснуть, под подушкой у нее аккуратно свернутое платье фарфоровой девочки, без которой стало так плохо, что хоть штукатурку грызи. Но даже хоть все стены обглодай — сотни чужих историй не насытят и не заменят своих собственных; она бы придумала их целую тысячу, чтобы рассказать все-все до единой, если это спугнет и прогонит точащую Лакшми болезнь. Она бы сделала тысячу бумажных журавликов, если бы только умела — кто-то учил, а она, дурочка, забыла; она может много-много и сделает еще больше, только скажите, что нужно, скажите хоть что-нибудь, только не заставляйте тихонько сидеть и ждать.

…ну пожалуйста.

Нет.

***

Что, если «что-то» случится?

Нет, так не бывает, с ними отныне не может произойти ничего плохого. Просто не может! Майка даже не знает, в сознании ли Лакшми, или слабая и сонная лежит себе, кушает внутривенно лекарства, или просто не хочет, чтобы ее видели такой больной и разбитой, или действительно покоится все эти дни без сознания под проводами и трубками, опутанная, как принцесса Аврора в высокой башне, увитой колючим шиповником столетней выдержки.

Было бы нужно — она бы прорубила все заросли, пробралась в заколдованный замок и разбудила поцелуем спящую красавицу, если бы только… если бы только.

Не спутать бы сказку.

На третий день тревог и размышлений Майя прозрела — и понимание это вошло под самые ребрышки отравленным назгульским клинком.

Прыгунов и ходоков не существует

Она слышала, как говорили они. Кто? — все вместе и никто конкретно, шепотом сквозь стены, пугающими полунамеками, жуткими и манящими, как любое опасно приключение.

О неведомом «там», пугающем и удивительном, о тех, кто уходил и о тех, кто возвращался, о тех, кто умеет и о тех, чье тело слишком тяжелое, его не унести, но можно уйти душой, как уходишь в далекое странствие во сне, и проживаешь десяток невероятных историй, а потом просыпаешься разбитым, но счастливым, и оказывается, что спал ты всего два часа свернувшись на неудобном диване, и вон, вся нога отлежанная ходит колкими мурашками.

Ты никогда не рассказывала. Ты ни разу ни словечка не обронила.
А теперь вот ушла, без записок и предупреждений, даже не солгав, что когда-нибудь обязательно возьмешь с собой?

***

Майя долго и красочно придумывала, как будет здорово, когда все вернутся. Как познакомит Лакшми со всеми, как они будут вдвоем наперебой слушать и расспрашивать про тысячи летних историй, и наделают много классных штук за лето, чтобы потом на первом же меняльном вторнике выцыганить за них орские сокровища с запахом чужих каникул. Как попросит Звездолома научить ее подзывать особым свистом собак с пустыря, чтобы Лакшми могла осенью запускать пальцы и греть руки в их теплой грубой шкуре, как они вместе будут рассказывать свои истории и совать октябрьскими вечерами пальцы в оплавляющиеся парафиновые свечки. Как Лакшми своим тихим мелодичным голосом будет завораживать всех красивыми сказками — и их будут слушать, не так как майкины байки;  как она всем обязательно очень-очень понравится, а Майка будет всегда держать ее за руку и совсем-совсем не отпускать, чтобы все знали, а если кто-то вдруг не то что посмеет — хоть подумает расстроить фарфоровую девочку, Майя без колебаний даст ему в морду, заедет кулаком прямо в нос, чтобы мысли косой не возникало!

Она уже знала наперед, что это лето будет самым-самым лучшим, они исследуют весь остров и найдут много-много тайных кладов, и будут хлестать холодный морс вместо рома, и однажды даже вылезут вдвоем — обязательно! — на крышу, чтобы ловить руками горячие, как картошка в углях, пролетающие звезды…

Но все оказалось совсем не так: Лакшми стало скучно ловить крабов и раскалывать кокосы о камень, она залезла на плот и отправилась в неведомый океан на поиски других приключений, оставив охмелевшую от лихого счастья пиратку на берегу похмеляться горькой дождевой водой. Ливень разломает банановую хижину и будет лупить по плечам, Майка не может отправится следом даже без плота и карты, ведь она совсем не умеет плавать.

…А вернувшись спустя долгие годы скитаний (Пауки пустили всего на часик и строго-настрого велели не шуметь) рыжая морячка молчит, как рому в рот набрала, и делает вид, будто ничего не случилось, совсем-совсем ничего. Но Майка ведь знает! Конечно, знает. Уверена на все сто пятьсот триллион процентов — но Лакшми молчит, и Майя ни за что не спросит первая, она гордая, только иногда, но все же.

Лакшми хмурится и почти спрашивает, что случилось, но передумывает, и тени по лицу Майи пляшут Купальскими кострами.

Непонимание, пролегшее между ними, чернее самой страшной пропасти.

***

Детям из голубой лагуны нельзя было ходить на другую половину острова: это закон. Там в непроходимых джунглях живет чудовище.

Это так сложно, так тяжело и сложно, не найдешь пятый угол, не поймешь, что с собой делать. Заполошная, незнакомая, непонятная смесь, обиды, стремления, нежности, памяти и горчащей досады бегала по венам от сердца к пяткам, от запястий в голосу и обратно, и не давала ни на чем сосредоточиться.

Майка залипала на целую вечность, а потом оказывалось, что прошло всего пару часов, бесконечно растянутых невозможных часов, и еще даже не время ужина, а уже совсем-совсем ничего не хочется. Вернее, хочется очень-очень — так сильно, что не хочется совсем.

Что-то кипело, и Майя решительно не понимала, что с этим делать.

Ей всегда указывали, как угомониться и не усложнять другим жизнь — и почти никогда не объясняли, как облегчить ее себе самой. Последний дельный совет  с почти просроченным сроком годности: давно-давно, еще до Дома. Это был доктор без белого халата, он лечил маму и хотел лечить Майю, но мама не верила, что ей тоже требуется помощь, она не соглашалась даже на бесплатные сеансы у друга семьи, она говорила: «мне нужнее».

И доктор-без-халата долго-долго говорил с мелкой Майкой, но только один раз, и написал какие-то бумажки, но мама забыла их забрать, а потом забрали маму, а через год забрали Майю. Но Майкой-дурочкой она еще не была, она еще была смышленой девочкой, да-да, и что-то запомнила.

Если чувствуешь, что хочешь сделать что-то плохое — срочно найди какое-нибудь занятие. Пой, тихонечко, но можно громко, если хочется. Рисуй цветными карандашами и мелками, хоть в комнате по полу, никто не наругает.  Отстукивай ритм, сделай барабан из картонной коробки, трещи трещоткой и дуди в дуделку, пускай мыльные пузыри, рассматривай картинки в книжке — хоть все время вместо тихого часа. Вырезать из цветной бумаги ножницами — лучше не надо. Гладить кошку или собаку — лучше не надо. Сделай что-то бессмысленное. Заполни себя пестрым вымывающим потоком сутолоки.

***

Мыльные пузыри ей в Доме доставались редко, а вот петь было совсем легко. В руки Майка научилась брать что угодно —  игрушечную дудочку, губную гармошку, бутылку с камешками, даже варган. А сейчас она берет без спросу (одалживает!) чужую старушку — такую ветхую, с держащимися на честном слове струнами, что ее и на море увезти побоялись — и идет петь Неразумным. Туда ее пускают давно — может, еще и потому что больше никто не просится.  В их просторной комнате всегда пахнет чем-то скисшим и чем-то сладким, почти как испорченное молоко, только не так неприятно. Там растет герань и есть даже есть обои со слонятами. Там бывает почти спокойно.

Неразумные мычат довольно и хлопают по полу руками — Майка поет им песенку про паучка, и про кадриль лобстеров, и про мигающую маленькую звездочку, и занятную бессмыслицу из открытых слогов— эта им нравится больше всего, Майка сочинила ее много лет назад, и кто-то до сих пор гундосит нехитрый мотив иногда, требовательно дергая гостью за волосы и радушно улыбаясь.

За ними почти никто не смотрит, особенно летом. Иногда Майе кажется, что неразумные —  самые счастливые создания в Доме. Совсем дети, а может, совсем не дети, может даже, почти не люди — Майе плевать, просто они хорошие и безобидные, им нравится, что она приходит с цветастыми юбками, подтаявшими ирисками и гитарой, садится на полу, поджав ноги, как йог, и учит хорошим песенкам; Майка хорошая, как можно не любить?

…Струна тренькает обозленно, ваза с ромашками падает с тумбы и растекается подгнившей зеленоватой лужей по полу. Майя хлопает глазами — она стоит рядом с тумбой, неловко поджимая пальцы от подступающейся застоявшейся воды, ваза не разбилась (безопасный пластик), но Неразумные напуганы и почти готовы разреветься.

— Вы тоже его видите? — растерянно спрашивает Майка.

Может быть, они тоже видят, что это натворил призрак. Может быть. Но теперь они совсем ей не рады — огорчены, напуганы, кривят перекошенные  рты.

— Гитара, — жалобно мяукает Майка, беспомощно глядя на безнадежно покалеченный гриф.

Что же опять сделала не так?

Ей не остается ничего другого, как убраться восвояси, пока разочарованные не-дети не подняли рев на весь Дом.

***

Окно в соседней комнате распахнуто настежь; всегда! — сколько бы не закрывала. Майка зябко ежится, топчется на одном месте — каждый раз, прежде чем решительно дернуть ручку и войти. Это опять проделки призрака. Нужно каждое утро и каждый вечер проверять, закрыты ли окна. Иногда, стоит только отвернуться или отвлечься, мощный сквозняк снова дует в затылок. Майка не помнит, чтоб слышала звук скрипящей при открытии рамы. Она просто оборачивается, а что-то уже не так.

Призрак появляется редко, Майка почти никому о нем не говорит. Немудрено — она болтает столько безделиц, что в очередную выдумку вряд ли кто поверит.

«Майка, убери эти чертовы пакеты из комнаты — Почему я? — По качану! Надоела уже! — Я их не приносила! — Да, а кто приносил?!»

Иногда она замечала закономерности. Призрак любит открытые окна настежь, в любую погоду. Любит измятые целлофановые пакетики. Рассыпать дорожки из соли и крошек в загадочной последовательности. Иногда сбрасывать предметы, прятать со стола карандаши и ручки или перелистывать (это больше всего бесит) оставленную книжку с закладкой на пару страниц вперед.

Майка его почти не боится — она привыкла, как привыкают с детства к родному чудовищу под кроватью. Оно все еще внушает первозданный ужас, но пока волосатая лапа не высовывается из-под матраса — можно жить, просто сказав себе, что так в жизни и бывает.

Без Лакшми Майке ужасно одиноко (пятиминутные визиты сковывают антарктическим холодом), но от такой «компании» храни боже! Майя ждала наступления меланхолического цунами и выгрызающей по живому тоски, но они все не приходили. Зато она все чаще заставала себя за выстукиванием ритмичной чечетки пальцами по столешнице или бессвязным намурлыкиванием придуманных мелодий. Если хочется сделать что-то плохое…

***

Как же так?! Майка готова разреветься от досады — она несколько часов потратила, чтобы нарисовать на склеенном из альбомных листов ватмане раскидистое дерево, веревочные качели и крохотный силуэт с развевающимися во ветру червонно-золотыми локонами. Вышло здорово, она почти закончила, кажется, обернулась на какой-то звук с нижнего коридора…

Теперь все листы были неряшливо закаляканы черным карандашом и грубо разорваны на кусочки, больные скомканные обрывки сквозняк разнес по всему чердаку. Майя сглотнула и нервно закусила кулак. Левый. В правую ладонь больно впивался деревянный обломок черного грифеля, стертого по основание.

Знаете что нужно делать с утром? Утро нужно приручать!

Многие гордецы думают, что все дело в правильном времени отхода ко сну (сущая чепуха), в свежем воздухе комнаты или особой позе для сна. Большая часть из этого, конечно, полезна, но на деле утро — это просто очень пугливый зверь. Оно специально выбрало ту часть дня, когда очень мало людей может его увидеть. И потому оно такое нежно-прекрасное, потому что не затрогали недовольными и злобными взглядами. Хотя, в городах оно, зачастую, неприятное. То ли дело одинокий домик на отшибе?

Упс, в общем, ещё раз. Утро нужно приручать. И делать это потихоньку. Не нужно вставать ни свет ни заря и ждать его приближения — спугнёте и получите мерзотность вместо отличного начала. Вместо этого позвольте себе поспать до полудня. Потом встаньте чуть раньше. Потом ещё немножко. И вот так, потихоньку, утро привыкнет к вам, а вы к нему. Потому что несмотря на прекрасный внешний вид, запашок у него тот ещё!

Войчик дружит с утром давным-давно. Оно его лучший советчик, друг и подельник в самых разных делах. Настолько ручное, что чаще само тычется в веки и поднимает их, чем зазывно воет раскатом будильника (ничтожнейшее изобретение человечества!). Вот и сегодня, стоило солнцу пробиться сквозь дырку в плотных шторах, которую Войчик самозабвенно прокалупал как только их повесили, и рыжий открыл глаза. Со сна всё тело болело. Вообще, болело-то оно всегда, но отвыкаешь за несколько часов забытья, а тут снова взваливаешь на себя, как корсет для исправления осанки. Парень сел на кровати, легонько помассировал кисти, затем пальцы. Боль вроде постоянного музыкального фона заполнила пространство его организма и зазвучала на привычном среднем уровне.

"Так-так, какие у нас сегодня делишки?!" — тут же деловито подумал Войчик, осматривая комнату. Дела тут же нашлись. Затем тут же были заброшены высоко-высоко. Медленно парень спустил ноги с кровати. Пятки похолодели и закололись: то ли песок Морфея, то ли эксперименты с амулетами. Непроворная пятерня забролась в всклоченную шевелюру.

"Сначала марафет," — решил рыжий, почёсывая затылок. В ванной его уже ждало всё самое необходимое: сигарета с пепельницей, полу-отсыревшие спички (утреннее испытание), бутылёк с шампунем всегда в наличии. Войчик открывает кран, наслаждается грохотом водного потока. Ещё примерно пять минут пытается закурить. И только делая первую затяжку парень вспоминает:

— Меняльный вторник!!!

Из комнаты доносится чьё-то слабенькое проклятие и обещание "удавить эту рыжую образину".

Коридор ещё пуст, но его уже заливает мутный поток нетерпения. Войчик волочит по полу здоровенный рюкзак, в котором полным-полно барахла. Его обычное место, уголок образованный поворотом (не самое начало, но далеко и не конец) сиротливо пустует в ожидании костлявой задницы и горы хлама. Предварительно расправив грязный пододеяльник Сороки-Вороны, свой Войчик на такое бы никогда не пустил, парень начинает выкладывать обменные сокровища. Несколько амулетов: простенькие, но надёжные. Мешочки с волшебным песком("Посыпьте им под подушкой и кошмары к вам не привяжутся") и склянки с мутной разноцветной водой. В самый центр тяжело бухается мажущий ржавым поломанный примус. Плошка с ракушками.

— Ну, мои дорогие. Посмотрим, чем вы сегодня поможете папочке, — ласково шепчет Войчик и извлекает на свет стеклянные бутылки. Всего пять. В каждой жидкость определённого цвета. Никаких бирок нет, но все прекрасно знают названия. "Хумурник" — когда пасмурно на душе. "Большая гора" — для правдивых сказок. "Тихое сновидение" — для тех, кто хочет быстро поправиться. "Синий дым" — отшибающий память и "Жёлтый пар" её возвращающий. Все стоят в ряд, но так, чтобы легко и незаметно скрыть богатство за опустевшим остовом рюкзака. Несколько секунд Войчик любуется композицией. Скупая слеза пробегает, при воспоминании о потерянном панцире:

"Это был бы фурор," — смахивает влагу с щеки рыжий, и наконец-то принимается занимать место. Пожалуй, это одна из причин столь раннего прихода: ему не нравится, когда кто-то слышит его старческие покряхтывания и тихие ругательства. Но вот место занято. И оно ждёт.

    Профиль Войчик
    E-mail Войчик

3
Dec 11 2015 09:16 pm

    Автор: Мерзлота
    окурок
    Мерзлота
    ссылка на анкету;
    хронология; отношения; ♦ статус: воспитанница
    ♦ место: отбросы
    ♦ диагноз: никталопия, всд
    ♦ суть: -
    ♦ метки в деле: zero
    исписано стенок: 242 вещицы на обмен: +37

Серое солнце уже вылизало окна нашей комнаты на чисто. Ветер просачивался сквозь старые окна и щекотал пятки, что высунулись из под одеяла за долгую тяжелую ночь. Свечу опять мучали кошмары, она кричала и чесалась. Этот звук — самый ужасный звук на свете — когда ногти разгуливают по тонкому кожному покрову, как у себя дома. Трение усиливается с каждым разом и ты уже не можешь спать — ты ощущаешь на себе этот звук, он пробирается к тебе в мозг, выбрируя и щекоча — как будто ногти вскрыли тебе череп и копошаться в твоем сером веществе. По началу нашего "сожительства" я вскакива среди ночи, будила Свечу, а на утро выковыривала кусочки мяса, вместе с кровью, из под её ногтей, обрезая их под корень. Но любая затея наскучит за год — наскучило и мне. Этой ночью я по обычаю проснувшись от этого звука, просто лежала и ждала какого-то завершения — что с ней станется? Она проснется же, рано или поздно? Страх скрутит её в три четверти на кровати, мышцы напрягуться и рывком поднимут всё тело, сознание перестанет гнаться за картинкой сна и "опомниться" реальностью и руки, наконец-то, вскроют тонкую кожу, пустив кровь. Рано или поздно это должно прекратиться. Как же она будет справляться в Наружности?... Но она, вдоволь начесавшись, громко хмыкнула и перевернулась на другой бок — пока её сноведения разгонялись и бежали в места ещё пуще мрачные я, воспользовавшись драгоценной тишиной, уснула крепким, пусть и не долгим, сном.

В нашей комнате не грели батареи, как это было в женской комнате. У нас с перебоем работал свет. Старые обои, ветхие дверь и окна, кровати, кишащие клопами — всё вокруг указывало нам на наше место в Доме и мы давно уже позабыли о том, что выживаем день ото дня, пытаемся как-то существовать, покуда кого-нибудь из нас троих не придушат в темных уголках коридоров за проступок или просто ради забавы. Эти правила. Неписанные, а придуманные. Предками — тем, что жил до них и был умён настолько, чтобы понять, что Дом это жалкая имитация, перевалочный пункт и чтобы здесь не сходнуть со скуки, надо изо дня в день разыгрывать спектакли по прописанным негласным сценариям. Эти сценарии, в виде поверий, примет и правил, пересказывали из Ночи в Ночь как сказки, с предыханием. И все поверили. Так и живем. Ещё одним "детищем" предков был день, когда что угодно можно обменять на что угодно — меняльный вторник. То есть сегодня. То есть сейчас. Высовывая голову из под одеяла, я окидываю своим прищуром комнату и убеждаюсь, что Стрелка снова не ночевала с нами, а бродила где-то. Свеча свернулась, словно кошка, в колачик и дрыхла — весь её скелет, так отчетливо зияющий сквозь тонкую кожу, ритмично и размеренно двигался в такт дыханию и это завораживало, как завораживают маленькие фарфоровые куколки, что вытанцовывают свои "па" из старинных шкатулок.

"Ну спи-спи, пока спиться. После обеда я с тобой разберусь" подумала я, снимая ленту с волос и доставая ножницы из маленькой косметички. Как только кровать было застелена, подушка взбита и волосы уложены, я вновь уселась на кровать и стала перебирать свои сокровища — на меняльном вторнике мне не было равных, это факт. Даже самые преданные предательницы и любимицы Молох в этот день прибегали, поджав хвосты и едва не скулили и не терлись о мои голые стопы — только бы я дала им что-нибудь из своих "наружных" вещиц. Мои вещи вызывали у них чувства страха и азарта, "хочется и колется" — каждый раз взяв в руки вещь из Наружности, они, сами того не понимая, соглашались со мной, с каждым моим словом о Наружности — о том, что настоящая жизнь там, а не здесь, не в Доме. Зеркальца, в которых пряталась солнечные зайчики, почти новые ручки, ластики с запахом клубники, цветные обертки от шоколадок и конфет — всё это манило их ко мне как сорок на блестящее. Я не могла этим не воспользоваться. Что ж, сегодня они смогут довольствоваться не только наблюдением — сегодня был мой дебют в качестве торговки и я должна была подготовиться как следует.

Оттянув подол своего свитера, я сгрузила в него всё, с чем мне не жалко было расстаться и что я привезла с собой с прошлого лета — ракушки, крупицы коралла, пачка каких-то не здешних сигарет(пустая, но с очень красивыми девушками на передней части коробочки). Проверив, спит ли Свеча, я, не отводя от неё глаз, протянула руку под кровать  и раздвинув тонкие прутья каркаса, выудила пакетик, скрепленный жвачками и вытащила оттуда вещи из моего дома — флакончик дешевых, застоявшихся духов(флакончик был размером с мизинец, а сам аромат слышался плесенью и аммиаком, но пусть только попробуют открыть его до того, как предложат что-то взамен!),  тоненький сборник сонетов Шекспира, с исчерченными страницами и — та-да-да-даам! — термос, почти новый, пару раз из него сладкий кипяток пила, когда было совсем туго и давление скакало словно саранча по свежему полю. Запрятав пакетик в тайник, я быстрыми шагами измерила комнату и, дёрнув ручку, вышла из комнаты, погрузившись в тепло коридора. Дверь я захлопнула по-звонче, чтобы Свеча проснулась.

Войчик уже тащил свое добро по коридору, усаживался и что-то бормотал своему барахлу, что вызвало у меня лишь усмешку — я молча кивнула ему и села у стены напротив, отграничив территорию вокруг себя, усевшись по-турецки и вываливая "товар" из подола свитера. "Эй!" — я вздернула голову и уставилась на Войчика, в то время он, кажется, только соображал, что я обращаюсь к нему -"Слышала, сегодня меченые будут. Сам Баст почтит нас своим присутствием..." — ничего я не слышала. Оговорка по Фрейду, как сказал бы отец — я просто хотела их увидеть, воочию, и послушать их разговоры, посмотреть за их игрой. Поджав колени к груди, я уставилась на прохудившийся пол коридора и стала считать трещинки.

    Профиль Мерзлота

4
Dec 12 2015 06:11 pm

    Автор: Бастард
    драсабт драбтас
    Бастард
    ребятам о зверятах;
    хронология; отношения;♦ статус: воспитанник
    ♦ место: меченые; вожак
    ♦ диагноз: компрес­сионный пе­релом грудного отдела позвоночника
    ♦ суть: ходок
    ♦ метки в деле: II
    исписано стенок: 1335 вещицы на обмен: +557

Бастард всегда просыпался единым слитным движением, резким усилием тела, выныривая из застоявшейся сонной воды на поверхность. Не было такого, чтобы он лениво тянулся, переворачивался с боку на бок, долгое время по-кошачьи приходя в себя после пробуждения. Спартанская привычка с детства, привитая бесконечно раскаленной иглой в позвоночнике: чем меньше ворочаешься, тем меньше боли получишь на завтрак.

Дрянное это было утро с какой стороны не глянь. Ушедшие было кошмары вернулись стоило только переступить порог Дома. Снова волна неясного жара во снах, жадные языки пламени, вылизывающие тело, едкий дым, забивающийся в легкие. С каждым годом сны теряли в четкости и детальности, но значительно приобретали в весе, однако, постепенно и они становились рутиной, привычкой, усталостью; не ужасом, а лишь напоминанием об ужасе, чтобы не зарывался, чтобы не пытался прыгнуть выше головы.

Бастард прекрасно знал, как бороться с мутной утренней хмарью: контрастный душ и пара сигарет на голодный желудок, чтобы перебить с языка до омерзения призрачный привкус паленого мяса — вот простой рецепт счастья. Учитывая, что как обычно он проснулся раньше всех, занять душевую на четверть часа не составило труда.

…С волос капало, пока Бастард лениво перерывал майки, пропахшие йодом, водорослями и рыбным смрадом поплывших на жаре медуз. Как-то неловко было показаться под строгие очи Дома в летних вещах, которые еще сыпались под ноги колким пляжным песком. На его возню постепенно подтягивались остальные, душераздирающе зевая и мысленно желая вожаку куда-нибудь провалиться — но-о! с возвратом.

Походя пинком столкнув с кровати затянувшего хульную Шута, Бастард одним усилием воли преодолел настойчивое желание пройтись по победно оттопыренному из кулака среднему пальцу с облупленным черным лаком на ногте. Перегнувшись через с головой завернувшегося в покрывало Эхо, Баст, под недовольное бурчание, достал из-под его подушки потрескавшуюся коробочку сиди-диска и бросил ее на кровать Саламандре.

— Эй, ты, добрый гений, — Бастард склонился к состайнику, с нескрываемым восхищением рассматривая очередную татуировку, которую тот неторопливо покрывал глянцево-блестящей мазью, любовно обводя подушечками пальцев. Эту Баст рассмотреть не успел, не довелось, — Мне бы тоже рисунки подновить. Сделаешь? — море вылущило его кожу солью, солнце прокалило жаром. Плечи обгорели и сходили за лето несколько раз. Даже татуировки слегка поблекли.

Саламандра медленно кивнул, моргнув сонными глазами — каждым по очереди. Бастард незлобливо обозвал его ящерицей, а после громко объявил общую тревогу. Эхо равнодушно запустил в него подушкой, перевернувшись на другой бок.

Утро у Меченых утром не называлось, а сонно цедилось сквозь зубы.

Обычно Меняльные вторники Бастард обходил стороной просто из принципа, считая не мужицким это делом. То есть как не мужицким, — не своим. Однако сегодня, пренебрегая правилами, Баст спустился на первый этаж в компании состайников уже в разгар гомонливого торжища, где тут же потерял их из виду, придерживая под мышкой толстую папку полароидных снимков. На них было все: море, лес, лето, жара. Обгорелые носы и обнаженные усыпанные чайными конопушками плечи. В папке томились воспоминания: идеального сорта, идеальной выдержки, лучшего года. В последнее время подобные штуки значительно взлетели в цене.

Он без труда отыскал то, что нужно, потому что знал, куда и как смотреть. И вот оно, ядрёное зелье, которое так любили состайники. Войчик конечно уже был тут; сидел себе на заднице, любовно полировал бутылки, перекладывал по грязной ткани пододеяльника всякую мелочевку, ласково курлыкая. Рыжее чудовище с несомненными талантами ал-ко-химика. Бастард скусал с обветренных губ довольную улыбку и шагнул навстречу, привычно оттесняя кого-то плечом с дороги.

…Чужой взгляд буравил затылок, настойчивое внимание засело ледяным осколком под кожей, копошилось там, зудело, раздражало; Бастард дернул плечом, огляделся по сторонам. Войчик привычно смотрел из-под жженых ресниц лукаво и ожидающе: он прекрасно знал, что выберет Баст, не впервой же, однако поторговаться, поголосить было ему в удовольствие. Примеряться к цене Бастард не спешил, вместо этого резко крутанулся на каблуках, вперился взгляд в дрогнувшее от удивления бледное лицо. Темноволосая скуластая девица смотрел исподлобья, острым обрезающим еще на подлете взглядом. Бастард почти не видел ее в коридорах Дома, во внутреннем дворе или на кинопоказах. Изредка мелькала где-то на периферии во время обедов в столовой да на переменах. Баст сощурился, спокойной отвечая на взгляд серых словно мутный лед глаз, пытаясь вспомнить кличку, но не вспомнил.

— Как ее, а? — кивнул он Войчику, цепко следя за тем, как танцуют в воздухе чужие пальцы. Невидимый запутанный клубок колючих насмерть смёрзшихся нитей дергал и тащил некрасивыми рывками; остатком разума: наружная, чужая. Баст ухмыльнулся, бросил Войчику на колени папку с фотографиями и размашистым шагом пересек коридор. Девчонка запоздало подалась назад, до хруста выпрямляя спину: Бастард поморщился, опускаясь перед ней на корточки, упирая локти в колени. Поверх ее темного свитера болталась какая-то безделушка с блестящим каменным глазком — цепляла взгляд, тянула первобытно цапнуть. Бастард с усилием оторвался от подмигивающего огонька, оглядел разложенные на обмен вещицы. — Дерьмо какое, — буркнул он негромко, выкидывая вперед руку и зажимая в кулаке серебряный кулон. — А это ничего. Что хочешь за него?

    Профиль Бастард

5
Dec 16 2015 04:48 pm

    Автор: Войчик
    граф Перламутровых черничных пирогов
    Войчик
    ссылка на анкету;
    хронология; отношения; ♦ статус: воспитанник
    ♦ место: видящие
    ♦ диагноз: ревматоидный артрит
    ♦ суть: алхимик-прыгун
    ♦ метки в деле: I
    исписано стенок: 193 вещицы на обмен: +138

Мало-помалу менялы Дома проснулись, встретили народившийся день хмурыми возгласами и на удивление дружными огоньками сигарет. Они бы действительно удивились, сколько народу закуривает, стоит открыть глаза и увидеть за окнами день. Впрочем, некоторые в принципе закуривали каждый раз, как открывали глаза. Войчик знавал и таких. Полуприкрыв глаза он слушал Дом и слышал, шорохи и скрипы, шелест разворачиваемых тряпок, сухой стук амулетов и дружелюбную ругать в пол голоса. На меняльном вторнике не любят громких криков.

— Серьёзно? Гнусь, я вот таких амулетов сам могу сделать, столько, что мелкота в них захлебнётся. И не убеждай меня в их уникальности. Я видел, как ты собирал вот эти самые ракушки. Ага, тоже люблю тебя, — отшивает неудачливого менялу рыжий. Знает, что это только затравка. Начало. Не то чтобы ему было жалко, но ежели каждому отдавать бутылку за дарма, так и никаких запасов не хватит. Ой, не хватит. Воец опять закрывает глаза, а когда открывает, место напротив него уже занято. Девушка. С виду холодная, да если причувствоваться — тоже. Не хорошо, но не для рыжего. Для него вообще мало что бывает плохо. Кажется, она что-то говорит. Большая часть фразы пропущена, но по оставшейся. "Сам Баст почтит нас своим присутствием...".

"Не знает она Баста. Ой не знает. Плохое любопытство," — думает Войчик, но всего лишь кивает в ответ. Потому что так надо. Потому что некоторые вещи Серый Дом расскажет сам, без посторонней помощи своих воспитанников. Воец кивает, и этого достаточно, чтобы девушка напротив поняла.

"Как же её зовут?" — думает Войчик. Подошёл кто-то из Богемы. Скользнул восхищёнными глазами по бутылкам, но рыжему хватило одного взгляда, чтобы отпугнуть покупателя. Не готов. Наслушался, поди, рассказов — вот и решил попробовать. Но к таким зельям готовым нужно быть.

Появление Баста невозможно пропустить. Это как появление тигра — ты либо где-то наравне, либо ниже. Слишком высокий уровень. Хотя, можно ещё быть на другой стороне. Не на Изнанке, а просто. Тогда аура Баста тоже не вдарит по вам. А что рыжему — рыжий привык, как привыкают к шквалистым ветрам белки-летяги. Примерился уже, как расправлять крылья и куда лететь. Теперь оставалось только держаться заданного курса. И ни в коем случае. Ни в коем случае! Вот вожак Меченных оглядывается и Воец ловит его взгляд. Само-собой загорается лукавство — это от ожидания. Торг будет громким и театральным. Таким, чтобы большая часть дома увидела опасную прохладу Баста и чудачество Войчика. Спектакль чёткий, с интуитивным сценарием. Одно из самых любимых развлечений Дома.

— Что? — рыжий упускает момент, когда всё идёт не так. Больно бьётся о колени альбом с фотографиями — цена известна заранее, дело за конкретной купюрой. Но всё не так. Вопрос вскользь рвёт задник и Воец оказывается один на голой сцене.

— Мерзлота! — неожиданно кидает в спину рыжий, впрочем, не факт, что Бастард его услышит. Рыжий хмурится впервые за день. Знакомое чувство подкатывает к грудине и пару раз сильно ударяет. В такт пульсируют колени, локти, суставы длинных пальцев.

"Что-то будет," — испуганно рассказывает сам себе Войчик.

    Профиль Войчик
    E-mail Войчик

6
Dec 20 2015 04:21 pm

    Автор: Мерзлота
    окурок
    Мерзлота
    ссылка на анкету;
    хронология; отношения; ♦ статус: воспитанница
    ♦ место: отбросы
    ♦ диагноз: никталопия, всд
    ♦ суть: -
    ♦ метки в деле: zero
    исписано стенок: 242 вещицы на обмен: +37

Взгляд бегал по стенам, перебирая своими лапками быстро и слаженно, подобно пауку — бесцельно, но уверенно  я изучала наскальные надписи предков и ныне живущих:

Ночь всегда заканчивает вовремя, поэтому надо успеть проснуться!Пакеты чая на столе в Коф.#1 Забудь и забери.

По началу всё это казалось бредом, хотя и сейчас, при первом взгляде — несуразные, не связанные заметки детей — неровные подчерки и цвета: написано было чем попало — кто писал красками, кто лаком для ногтей(ну тут уже без сомнений Эхо, изошелся ядом и был удушен жабой, но писал, писал что-то важное и был уверен, что это не зазря), кто вареньем, а где то детские чудаковатые слова на неизвестном языке были написаны...кровью, наверное. В первое время эти стены раздражали меня пуще их хозяев — я не понимала совершенно ничего, чувствовала себя необразованной имбицилкой и проводила здесь часы, пытясь расшифровать хоть что-то. Не хватало мне моей куриной слепоты, так Дом наровил сделать из меня незрячую калеку, отобрав возможность видеть и читать, а следовательно — оторвав меня от общества вообще. Помню, как по-дурацки я себя чувствовала, когда просила Стрелку перевести мне важную информацию, как по-началу долго не могла найти место, где можно попить горячего чая, когда он был так необходим. Порой недуг сковывал мои мышца чугунными прутьями, не давая возможность разогнуться и вздохнуть — спазм сковывал грудную клетку и кривил рот в ужасной гримасе боли, судороги. Как же крепко спят мои соседки, когда это так не кстати! Я сползала с кровати посреди ночи на обледенелый пол и ползла к ближайшей кровати с просьбой о помощи — после их равнодушия, ещё меня прозвали Мерзлотой! После всего этого я всё ещё спасаю Свечу от ночных кошмаров! Нет, этот Дом не дает второго шанса и раз уж клеймит тебя кличкой, то от неё отделаться...Проще вылезти из своей шкуры и сделать лоботомию пальцами ног, чем найти себе новую крестную и обзавестись новой кличкой. Чертова Урд! Что бы ей сны не вещие снились!

Отмахнувшись от мыслей я дёрнула плечом и сгорбилась, скрестив руки на груди и положив ладони на выпирающие тазобедренные кости, подняла руки чуть выше — провела пальцами по ребрам, пересчитывая каждую косточку и проводя пальцами нежно и благоговейно, как по витражу — мне нравилось мое худощавое тело, нравилось чувствовать копчиком неприветливую твердость пола, а позвоночником — стены и любые жесткие, твердые выпуклости: казалось, будто все поверхности физиологически мне не подходят, раз упираются в мои тонкие косточки и приносят мне дискомфорт. В такие моменты — в моменты лишений и боли — я чувствовала себя принадлежной к иным. В Наружности среди них — монахи, истязающие сами себя во имя искупления своего греха или балерины, вращая все свое тело во время па на единственном пальце своей ноги, который кровоточит и приносит страдания — иными словами, мои ежеминутные боли были что-то вроде искуплением, хотя  я не знала, что я прошу прощения. Наверное, за ту гордыню и высокомерие, с которым я относилась к Дому первый год...Или это снова мой мазохизм. Я так раззадумалась, что начала покусывать кончик ногтя и не заметила приближающуюся ко мне фигуру, которую можно было различить фронтальным зрением — загребающая походка вальяжного хозяина, который вершит суд и судьбы здесь и там. в каждом углу и в каждом вдохе домовца на губах застревает его имя — Бастард. Статическое электричество свело все мои существо — от страха и любопытства — и разрядило мою уверенность в воздухе. Я чересчур неумело и резко подалась вперед и мой позвоночник, немного не поспев за хозяйкой, издал скрипучее "ох". Стараясь смотреть прямо перед собой, краем уха я услышала неловкое и раболепное блеяние Войчика, выкрикивающего моё имя наименование, но я не успела перевести на него взгляд — мои глаза столкнулись с тигриными глазами Бастарда, что навис надо мной, подобно ворону, согнув ноги в коленях и тыкаясь взглядом в каждую мою вещицу — казалось, если бы он тронул что-нибудь из моего, я бы вмиг захотела побежать и умыться, смыть с себя чужие прикосновения — его тело, руки, глаза — были такими чужими и инородными, будто в грязи вываленные...в глаза не смотри! Он буркнул что-то себе под нос, обозвав мои вещицы, а я и думать ни о чем не могу, не то что ответить. Мда, ну и как ты представляла ваш диалог? Какого хрена ты сюда пришла, а? Смелость наказуема, Мерзлота, и здесь она ни стоит ни гроша ни ниточки. И убиенных здесь не щадят.

Резкое движение его лапы и мой оберег оказывается в его цепкой власти, я поддаюсь вперед, что бы не удушили до кучи. Ухмыляюсь, узнав, что из всего моего го интересует самое ценное — браво, Баст, в тебе я не ошиблась — губа твоя, вся искусанная, не дура! Сглотнув, я чувствую как не на шутку натянулся ремешок и как тяжело становиться дышать — ах да, это же я не дышу. Страшно и интересно. Выдох, точнее — хрип:

-Вряд ли найдешь среди своего барахла что-то столько же ценное для меня — кладу свою руку поверх его, замирая на секунду и проделывая свой коронный трюк — жду пару мгновений, что бы ошарашить чужака ледяной прохладой моих ладоней, подтверждая свою кличку, затем — ногтями раздираю его грубую кожу, стараясь забрать своё — Отдай! — всё тщетно и выглядит не более чем смешно и жалко, я шумно выдыхаю

— У тебя же не будет пару шнурков и двух упаковок гематогена, да? — придерживаю шнурок, что бы уменьшить трение о шею — Когда перестанешь быть дикарем и найдешь всё это —  тогда и поговорим — губы мои двигались, звуки вылетали из горла, а тело моё все сильнее вжималось в холодную стену, позвоночник все глубже впивался в цемент неровными выбоинами — всё мое тело готовилось к удару или крику Бастарда.

    Профиль Мерзлота

7
Dec 20 2015 06:54 pm

    Автор: Бастард
    драсабт драбтас
    Бастард
    ребятам о зверятах;
    хронология; отношения;♦ статус: воспитанник
    ♦ место: меченые; вожак
    ♦ диагноз: компрес­сионный пе­релом грудного отдела позвоночника
    ♦ суть: ходок
    ♦ метки в деле: II
    исписано стенок: 1335 вещицы на обмен: +557

В глазах девчонки — ее и девушкой-то язык назвать не поворачивался, решительно костенея после злополучной «д», — было что-то такое… забавное, от чего Бастард за годы, проведенные в Доме уже порядком отвык. Она его… боялась? Баст хмыкнул, по-птичьи склоняя голову набок и натягивая единственную нить, соединяющую их с Мерзлотой, скрадывая заинтересовавшую его подвеску в пальцах так, словно хотел пропечатать неглубокий узор на ладони, вдавить в плоть каждое ребрышко. Его взгляд удивил, тронул что-то внутри. Даже осторожная Алиса с первых минут знакомства смотрела на него открыто и прямо, не ожидая удара как какая-то шкодная псина. Мог ли Баст ударить девушку?..

Оставленные острыми ногтями царапины слегка пекли: не смертельно, но неприятно. Бастард перевел взгляд на уродливо вспухшие полосы, украсившие тыльную сторону его ладони и досадливо прицыкнул языком: смотри-ка! Бессмертная совсем, что ли?.. Зрачки дрогнули и расширились, заполняя, вычерняя грозовую радужку. Взгляд скользнул чуть выше по стене, цепляясь за тщательно выведенное углем: «Спасай се…». Конец фразы Мерзлота закрывала затылком — слова словно бы складывались из продолжения ее нелепо собранных темных волос, ползли тонкими змейками по шероховатой штукатурке. Спасать? Себя? Сейчас? Сегодня? Семитов, может быть?.. Какое же там слово, черт его дери? Не то, чтобы он верил в предсказания серых стен, но.

Но. Опять здесь это «но», — девчонка.

Бастард шумно выдохнул, раздувая ноздри, но ничего не ответил, лишь показательно ленивым движением достал из голенища ботинка складной нож-бабочку. Щелкнул, распахивая зазубренное лезвие; в глазах Мерзлоты на секунду зажегся почти человеческий огонек страха, но быстро сменился обоснованным подозрением: не станет же он резать ее на виду у всех из-за какой-то мелочи? Восковая бледность залила заострившиеся черты и без того уныло постные. Бастард был не дурак и не садист уж точно, даже в драках за нож не хватался, предпочитая кожа к коже, ощущать тугую пульсацию жизни под сомкнутыми ладонями.

Лезвие ножа чиркнуло в сантиметре от худой девичьей шеи, разрезая натянутую нить амулета — тыньк! Баст резко дёрнул кончик на себя; шнурок змейкой пополз из холодных пальцев, оставив алую полосу на шее, выскользнул, и был таков. Юноша спрятал его в кулаке, отвел руку за спину, резко выпрямился; секундой спустя из его пальцев пропал и тускло блеснувший на прощанье нож, вновь оказавшись в недосягаемости чужих взглядов — спящим за голенищем туго зашнурованного ботинка.

— Дикарем? Не, не перестану, — Бастард качнул головой, отступая на шаг. Играясь точно кот с мышью, выпустил хвостик срезанной змейки, покачал перед носом замершей, смерзшейся изнутри, девчонки, и резко увел в сторону, стоило тонким пальцам попытаться сцапать добычу. Лед тронулся в то же мгновенье. Бастард не раз видел это обижено-детское выражение на чужом лице: отдай! Обычно он отдавал, наигравшись, еще и с прикупом, потому что извиняться по-человечески его не выучили, но сейчас… Слишком наружная — как тут не проучить? Бастард всегда любил давить новорождённый лед на лужах.

— Видишь, уже беру все, что хочу, и не спрашиваю разрешения, усекла? Сама не захотела по-хорошему.

Бастард развернулся на каблуках и, не обращая внимания на косые взгляды подобравшихся ближе случайных менял, вернулся туда, где все еще сидел встрепанный точно рыжий воробей-слеток Войчик. По-доброму оскалившись — Бастард называл это выражение морды «дружелюбной улыбкой» и почитал повыше прочих, пугая им неподготовленных, — он ткнул пальцем в ссыпанные в плошку мелкие ракушки, с перестуком поворошил их друг о друга и ловко подкинул одну на ладони, — У нас в комнате на подоконнике валяется такая зубастая, огромная и перламутровая махина. С кулак величиной, серьезно. Случайно нашли, когда ныряли на глубине. Эхо говорит, что слышит в ней море, я слышу только дебильный белый шум, от которого закладывает уши. А еще слышу, как она падает с окна каждую ночь. Хочешь, отдам ее тебе? Сверх уговоренного. А то заебала.

    Профиль Бастард

8
Dec 21 2015 03:29 pm

    Автор: Молох
    si vis pacem
    Молох
    пена дней;
    хронология; отношения;♦ статус: воспитанница
    ♦ место: глава женской половины
    ♦ диагноз: истмический спондилолистез
    ♦ суть: Ходок
    ♦ метки в деле: II
    исписано стенок: 2941 вещицы на обмен: +866
    Активен 2 минуты

Первый из законов сообразности: ни одно массовое собрание не может пройти без малейшего происшествия.

Чем меньше Молох верила в приметы, тем больше — в закономерности: меняльный день — скорее результат, чем повод. Причина появления здесь рождалась не из насущной потребности что-либо отдавать или приобретать; но знать, что циркулирует из рук в руки, от сердца к сердцу, почкам и прочим жизненно важным органам представлялось важным. К тому же, кое-что ценное — для себя или других — все же бывало реально обнаружить в самый неожиданный момент. В карманах шорт покоились пара любопытных мелочей на случай, из тех что если и не уйдут — так потом самой пригодятся.

Небольшой рост — невероятно удобен, в сочетании с неприметной одеждой и неброским цветом волос, честное слово! Конечно, одного этого мало, чтобы оставаться незамеченной, чтобы вырастать за спиною словно из-под земли с выражением лица «я тут наблюдаю уже четверть часа» — но и оно пригождается.

Что у нас здесь, снова ставим Шекспира? Или в этот раз предпочтем греческую трагедию?

Тот, кто не с нами, тот против нас, как бы ни убеждал себя в обратном.

Ксенофобия — не предрассудок. Ксенофобия — это инстинкт. Возможно, гораздо более глубинный и древний, чем прочие, те, из которых развились социальные нормы и порядки. Мы все дикари, примеряющие маски современного общества. Маски плавятся и бьются, мы красим и надеваем новые, но ни одна из них не способна вытравить из нас истинной сути.

Ксенофобия — это первое правило выживания стаи. Дом в этом плане честнее других: он правдив, он искренен в своих звериных повадках, и хотя бы одним этим заслуживает уважения. «Это» — не страх иного, а категорическое неприятие чужого. Дом проглотит тебя, примет в свое тело — или пережует и выплюнет в наружность. Зараза «чужого» внутри организма подлежит искоренению.

В конце концов, на войне как на войне.

Инцидент уже определенно привлек изрядное внимание. Клочок пространства между импровизированными прилавками Мерзлоты и Войчика превратился в освещенную незримыми прожекторами авансцену без кулис и оркестра, с актерским составом, набранным из рандомной массовки.

Это всего лишь рядовая маленькая постановка, пикантное удовольствие, в котором Молох не хочет себе отказывать.

— BravO, — она вклинивается в происходящее одной короткой фразой. Не жестом, не видом, одним только голосом: грудным, медовым, и самую малость — звеняще-насмешливым.

Любой согласится, что Баст с пожизненной хроникой ведет себя как мерзавец и форменный ублюдок. Но нет, ублюдками клеймят выродков дурной крови, а бастарды — жизнью обиженные королевские отпрыски, взращенные жестокостью босоты на бурлящих, играющих в крови генах власти. Иногда этот чертов засранец напоминал ей породистую гончую — одним мордой тычется в колени, брюхо подставляет — на, мол, чеши; других будет гнать до самой норы, хватать зубами за шкирку и трясти, рыча и щетинясь, пока всю дурь не вытрясет. А уж чья дурь, жертвы или собственная — кто станет разбираться?

— И что же ПрЫнц Незаконнорожденный забыл на менах? У меня есть кое-что, что тебе приглянется.

Бастард творил много такого, что за своих — печень мало вырвать. Но в данном случае он был прав, при всей парадоксальности ситуации, он был прав — указывая безжизненной глазастой льдине на ее истинное место. В нелюбви к «не прижившимся» Молох всегда была так же честна и открыта, как и в любви к своим девочкам.

— «Одно кольцо, что правит всеми, оно главнее всех…», — она стащила медный ободок, ловко крутанула на пальце и протянула на раскрытой ладони — тут же зажав в кулак и отведя руку в сторону:

— А — а.  Приму взамен что-то ценное. Например… что там у тебя за вещица? Кулак за кулак.

Оскалилась по-чеширски: насмешливо и безнаказанно. Обиженная девушка могла получить свою цацку назад от наигравшегося Баста. Но чтобы отброс отобрала что-то у Молоха?

За собственную вещь не стоило волноваться. Насколько мало она на деле дорожила теплым медным колечком, настолько же верно оно с упорством неразменного рубля к ней всегда возвращалась.

Молох только едва заметно просигнализировала посерьезневшим взглядом: «Сочтемся».

Подпись автора

    She was a storm.
    Not the kind you run from.
    The kind you chase. ©

    Профиль Молох
    E-mail Молох

9
Dec 21 2015 06:18 pm

    Автор: Войчик
    граф Перламутровых черничных пирогов
    Войчик
    ссылка на анкету;
    хронология; отношения; ♦ статус: воспитанник
    ♦ место: видящие
    ♦ диагноз: ревматоидный артрит
    ♦ суть: алхимик-прыгун
    ♦ метки в деле: I
    исписано стенок: 193 вещицы на обмен: +138

Дрянной, дрянной денёк-то вырисовывается. Ну, пусть даже не денёк, но вот меняльный вторник — определённо. Воец не знает куда себя деть, и потому не девает, а почти завороженно смотрит на "торги" Мерзлоты и Бастарда. Выглядит при этом как сущий придурок, но это дело десятое. Чувство внутри начинает биться быстрее, а значит скоро рыжему что-то станет ясно, и он будет действовать. Совершенно непредсказуемо, даже для самого алхимика.

— Бутылку за её амулет, — бурчит Войчик и хмурится. Смотрит на Бастарда в упор, а не делал этого давным-давно. Конечно, предложение куда более выгодное. Что-то сродни завод на медную пуговицу. Глупо, непрактично и совершенно невозможно отказаться. Одна проблема, что парень совсем не знал, как поведёт себя вожак Меченных. Эти ребята были опасны. Опасны очевидно, а не так как Видящие, скажем, или Смотрящие. Опасность была их постоянной характеристикой, вытравленной на ауре их присутствия. Даже у самых, казалось бы, безобидных. А тут сам вожак. И будь Воец в своём уме, он бы улыбнулся, с готовностью взял здоровенную раковину (действительно чудесная штучка для комнаты) и был таков. Но рыжий уже не в своём уме. Он уже во власти картинки, судьбы, чувства — назовите как хотите. И теперь всякая логика его действий несколько противоественна. Например, нельзя срезать амулеты с шеи. Только с поверженных врагов, а Мерзлота, несмотря на страх, поверженной не была. А значит сейчас всё, что в амулете было по чуть-чуть теряет силу. Через пару дней превратится в совсем пустяковую безделушку, которая потеряется где-нибудь сама от стыда и горя, порастёт пылью и, в конце концов, сгинет в небытие.

"Нет," — сердце Войчика падает куда-то в область таза, стоит ему услышать голос. Молох. Мать для всех девочек Дома. Защитница. С ней даже Баст, наверное, не рискнёт связываться (или рискнёт, а что ему будет-то?). Но рыжий точно бы не рискнул. С Бастардом есть хоть какие-то ниточки, с Молох у алхимика их не было вовсе. Но чувство в груди — оно похлеще иного тирана. Для него нужды тела потеха, куда важнее движения души. А душа внутри Воеца сейчас порхает и выписывает фигуры высшего пилотажа.

"А Мерзлота совсем не домовская," — неожиданно осознаёт рыжий. Знал-то он это давно, а вот сейчас осознал. Понял. Ну почему, почему ему так важно поскорее вдеть новый шнурок в чужой амулет и отдать его хозяйке. Не нанимался же он быть защитником всяких чужих висюлек. Робость? Полно. Страх? Этого добра столько, что странно, что коридор ещё в нём не захлебнулся. Ан нет же, привстаёт немного. Смотрит на Баста, игнорируя Молох.

— Только амулет, — серьёзно и достаточно громко говорит он. От былого утреннего добродушия — ни следа.

http://dglad.rusff.ru/

Под анкетой оставляете, не забывая вставить в тег кода:
1. Имя знаменитости (англ.) - Имя персонажа (англ.)
2. Место работы, должность (из списка должностей! или иное)
имя персонажа (англ.)
3. [Фамилия, Имя (англ.)]^{сокращенно год выпуска, первая буква из названия факультета, место работы, чистота крови (все на англ.)}

I. Начало истории.
    Удачное знакомство — это правильные люди в подходящий момент.
    1. Полное имя персонажа на русском языке, а также сокращения имени и прозвища:
    Кристиан Мариус Зонко, второе имя дано в честь деда по отцовской линии. Из сокращений - Крис, относится к нему спокойно.
    2. Дата Рождения, возраст:
    15 марта 1972 года|27 лет.
    3. Школа, факультет, год выпуска:
    Хогвартс|Рэйвенкло|1989 год.
    4. Место работы, должность:
    Лавка "Зонко" в Хогсмиде, со-владелец.
    5. Позиция:
    Нейтралитет, но делает вид, что предан Пожирателям смерти, на самом деле, ему плевать на политику.
    6. Волшебная палочка:
    Каучуковое дерево, перо ворона, 13 дюймов, довольно гибкая

    7. Артефакты:
    Небольшой искусно сделанный кинжал, инкрустированный камнями в виде паука, который можно легко спрятать в рукаве и легко вытащить, когда того требует ситуация. Вся его магия заключается в том, что на нём не остаётся отпечатков - как обычных, так и магических, то есть, в случае чего - отследить его невозможно.
    Особые кожаные лаковые ботинки, благодаря которым может двигаться абсолютно бесшумно.

    II. Биография.
    Не сознание определяет жизнь, а жизнь определяет сознание.
    1. Чистота крови:
    Полукровный волшебник.
    2. Место рождения/место проживания:
    Англия, Лондон/Англия, Годрикова впадина, особняк Зонко.
    3. Родственные связи:
    Мать - Оливия Зонко (в девичестве Вилкинс), полукровка, жива, со-владелец лавки "Зонко";
    Отец - Кристофер Зонко, чистокровный, мёртв;
    Младшая сестра - Мелания Зонко, полукровка, жива, тяжело больна в связи с проклятьем, магически теперь почти сквиб;
    Старший брат - Конрад Зонко, полукровка, повстанец, возможно, радикал, в бегах, вероятно, жив;
    Дед по отцовской линии - Мариус Зонко, чистокровный, жив.
    4. Биография:
    - Был средним ребёнком в семье, но был довольно сильно любим матерью, в отличие от сестры и брата, связывает это с тем, что отец ему не родной, а рождён он был от материного любовника, но точно в этом не уверен.
    - Способности проявились в пять лет, когда случайно столкнул сестру с высокой лестницы, тогда же ему удалось замедлить её падение и девочка отделалась лишь испугом.
    - С детства любил проводить время с дедом, отцом отца, потому что тот был самым адекватным из всех взрослых в их семье. Отец его ненавидел и даже пару раз прикладывал руку к сыну, мать же проявляла излишние любовь и заботу. Всегда чувствовал себя неловко от того, что она любит его сильнее, чем брата и сестру. Сам очень привязан к младшей сестре, на которой мать привыкла всегда отыгрываться. Старший же брат всегда существовал как-то сам по себе, жил своим умом и своей жизнью.
    - В одинадцать лет пошёл в Хогвартс и попал на Рэйвенкло, учился прилежно, с усердием, ему нравилось учиться и учёба, к тому же, вполне ему давалась.
    - Завёл довольно много друзей в школе, был удачлив, харизматичен и умел заводить "полезные" связи, которые помогли ему в будущем.
    - Когда ему было четырнадцать, мать проявила к нему недвусмысленный интерес и буквально воспользовалась, объясняла это особой любовью и тем, что он слишком похож на своего настоящего отца, тогда мальчик и узнал, что Кристоферу он не родной. Их отношения с матерью продолжались в течение последующих четырёх лет и это стало для мальчика тяжёлой травмой, но об этом никто не знал.
    - Когда его брат закончил школу, он сразу же покинул отчий дом, пустившись в странствия, лишь изредка списываясь с матерью.
    - В семнадцать закончил Хогвартс с приличными оценками, решил продолжать дело отца и деда, которые создали в Хогсмиде свою лавку развлечений. Сначала был рядовым сотрудником, иногда одевался в костюм клоуна, чтобы веселить детей.
    - Когда ему было восемнадцать, отец застал его и мать вместе, случился огромный скандал, в последствии чего случилось сразу несколько вещей: молодой человек убил своего отца, который был ему не родным, сестра была ранена тяжёлым проклятьем, с которым они разбираются по сей день (девушка встала на защиту своего брата от гнева отца), матери был поставлен ультиматум, чтобы она его больше не трогала, иначе он уйдёт из дома.
    - Убийство отца удалось кое-как скрыть, дело замять, благодаря некоторым связям и общему вранью семьи, всё списали на самооборону сестры, которая теперь была под тяжёлым проклятьем и колдомедики подтверждали, что жить девушке не так-то уж и долго. Кое-как парню удалось найти зелье, которым можно было приостановить действие проклятья, но оно также не слишком хорошо действует на организм девушки, вызывая галлюцинации и другие проблемы. До сих пор он ищет способы снять проклятье с сестры.
    - Убив отца, понял, что перешёл некоторую границу, но также понял, что ничего не чувствует, убивая, таким образом осознал, что можно собирать магическую энергию волшебников и, возможно, тогда ему удастся снять проклятье с сестры самому. Принялся изучать литературу по данному вопросу, проводить кровавые эксперименты, подходил ко всему с осторожностью и не оставлял следов.
    - Когда Тёмный лорд возродился вновь, участия в Войне не принимал, поскольку вообще был далёк от политики и его не интересовало ничего, кроме помощи сестре. Зато убивать тогда было проще, потому что списать всё можно было на Пожирателей смерти.
    - Когда Тёмный лорд окончательно пришёл к власти, сохранил своё положение в обществе. Новый режим его вполне устраивает, хотя разницы между убийствами магов или магглов не видит, считает, что последние для него вообще бесполезны. Но если новой власти так хочется заниматься унижением крыс, то это её дело.
    5. Чем занимается персонаж на момент вступления в игру?
    Маньячит. По сути, ищет все способы, чтобы спасти свою сестру, для чего ему требуется множество связей, а также магической энергии.

    III. Характер.
    Характер — величайший умножитель человеческих способностей.
    1. Общее описание:
    - Имеет особый склад ума, который отличается от многих иных. Не видит разницы между хорошими поступками и плохими, между светлой магией и тёмной, его волнует только собственные мощь и сила, потому вкладывается лишь в своё развитие.
    - Начитанный и умный, в обычном понимании этого, впитывает как губка, жаден до знаний.
    - Расчётливый, хитрый, продуманный. Всё изучает наперёд, составляет в голове несколько дополнительных планов, чтобы выйти из ситуации, если первоначальный вариант не сработает.
    - С людьми ведёт очень осторожно, пытаясь просчитать каждый их шаг. С теми, кто полезен, будет вести себя куда осторожнее, подбирать правильные слова. С остальными может быть вполне холоден и отстранён. Его сложно зацепить.
    - Считает, что не способен искренне полюбить, потому что его личные границы уже давно стёрты. Но знает, что искренне и тепло относится к сестре.
    - Семья для него отдельный момент. В ней у него довольно специфические отношения с матерью, холодные с братом, тёплые с сестрой и дедом, но он действительно не может точно сказать, что любит ли или ненавидит кого-то из них.
    - Вполне может вписаться в любую компанию, приноравливается к любым условиям окружающей среды и к окружающим его людям, если того требует ситуация.
    - По сути, аскет, но не против жить и в огромном, роскошном особняке, в котором всем управляет мать.
    - Он не делает разницы по крови или происхождению, если то не касается магической силы, во всём остальном ему всё равно кто вы - чистокровный, полукровка, магглорождённый, маггл, животное, домовой эльф, кентавр или ещё кто.
    - Жесток, склонен к насилию, но вы никогда не заметите этого, пока не будет уже слишком поздно.
    2. Привычки:
    Движения плавные, степенные, никогда не спешит. Одевается не броско, но со вкусом. Любит ходить в перчатках и иногда не снимает их даже в помещении. Курит. Иногда выпивает, но всегда держит себя в руках.
    3. Патронус:
    Не умеет вызывать.
    4. Боггарт:
    Мёртвая сестра, вся в ранах от проклятья.
    5. Дементор:
    Крики сестры, когда у неё была стадия обострения.
    6. Зеркало Эиналеж:
    Здоровая сестра рядом с ним.

    IV. Дополнительно.
    Может быть, наши любимые цитаты говорят о нас больше, чем об истории и людях, что мы цитируем.
    1. Магические способности:
    Имеет способности к любой боевой магии, не деля её на светлую и тёмную, но к тёмной имеет особые способности. Знает непростительное Трио, которому обучился сам, особо хорошо ему удаётся Круциатус, но использовать его парень особо не любит, предпочитая не мучить жертву, а убивать. Обладает огромным магическим потенциалом и некоторой накопленной силой, потому что уже успел собрать магию с нескольких волшебников.
    Неплохо держится на метле, но не особо приветствует этот способ перемещения, предпочитая аппарацию.
    Окклюменции не обучен, но отлично может ставить ментальные блоки, если будет думать о чём-то одном. Например, если будет сосредоточенно думать о кирпичной стене, то только она и будет возникать перед взором леггилимента, который захочет прочитать его мысли.
    По склонностям к школьным предметам выделялись занятия по ЗОТИ, заклинаниям, трансфигурации, всё, что требовало практику, которая отлично ему удавалась. Меньше давались предметы, где нужно было работать руками - зелья, травология, но и они были не в самом худшем положении. Питал особую любовь к Рунам, потому на этих занятиях старался особо. Вообще, все предметы, кроме трёх выше обозначенных, давались более-менее, если парень сосредотачивался, то удавалось ему практически всё, другое дело, что он не всегда хотел концентрироваться на чём-то.
    2. Не магические способности:
    Прекрасно готовит, умеет танцевать медленные парные танцы и не только, начитан и имеет хорошую память на значимую для себя информацию, а также искусно управляется с кинжалами и некоторыми иными видами оружия, которые иногда предпочитает использовать даже чаще, чем магию.
    3. Отличительные черты внешности:
    Цвет волос - светло-русый, цвет глаз - зелёный; особыми отличительными чертами не обладает, но имеет выразительный взгляд, от которого у людей иногда бегут мурашки по телу.
    4. Животные:
    Нет.

    V. К игроку.
    Плох тот писатель, которому не верят на слово.
    1. Идеи на личную сюжетную линию:
    Маньячить. Искать средство для излечения сестры.
    2. Будете ли участвовать в общих квестах:
    Если впишусь, то хотелось бы.
Огромная любовь, которой была окружена девочка, не сыграла с ней злую шутку.
Ната выросла человечком смышленым, добрым и ласковым. Понимающим и умеющим приходить на помощь. Она прекрасно умеет слушать, когда это нужно, но сама зачастую говорит так много, что становится тяжелой задачей понять, какую именно мысль желала донести девчушка.
Ната не любит скандалы. Она всегда пытается уйти оттуда, где произошла ссора. Ненавидит оказываться посреди огней : например, когда две ее подруги ссорились, а ей приходилось выбирать, с кем общаться. Тогда светловолосая предпочитает ходить совсем одна, дабы никого не обидеть своим иным решением.
То, что она еще не встречала в жизни трудностей, Майер знает и легко с этим соглашается. Да, у нее легкая и счастливая жизнь. Она даже думает иногда, что призвана в это мир заставлять улыбаться окружающих ее людей исключительно своим видом.
Искренне не понимает тех, кто заморачивается по пустякам или долго убивается.
Не умеет скрывать эмоций или играть на публику. Совершенно простая. Эта черта передалась ей, очевидно, от бабушки. Как и отсутствие желания разводить конфликты. А так же стремление всех помирить, решить все мирным путем и придти к выводу, что все счастливы.
Не раз за такое поведение девушку считали инфантильной. Тем не менее она вполне серьезна, не ветрена и, пусть способна на некие выходки, всегда оставляет место для здравого рассудка.
Ната, не смотря на то, что ее довольно просто развеселить, если видит, что человеку с ней тяжело или неприятно, сама уходит, благодаря того за то, что был в ее жизни.
Если же наоборот - самой Майер нужно побыть одной, то девушка просто погружается в свой мир. Близкие ей люди знают, что это не займет много времени, и редко когда беспокоятся.
Смерть бабушки оставила отпечаток на поведении девочки, но не слишком негативный - Ната была готова к тому, что рано или поздно расстанется с ней. Поэтому Майер, пусть и плакала по ночам, вспоминая прежнюю жизнь, на людях пыталась веселиться. Не потому, что держала маску ( подобного она делать почти не умела ), а потому что изо все сил хотела поддерживать положительную атмосферу вокруг себя, свято веря в то, что бабушка гордится ее силой духа.

Волчишка растворяется в пелене этой ночи, словно ничего не было «до», не будет «после», есть только здесь и сейчас, незыблемое и вечное; песок времени больше не льётся между пальцев, стрелка часов замирает где-то на грани мирозданья, звёзды замерли, навсегда приклеенные к небосводу умелым декоратором. Среди всего мира, который замер, есть только они, кто не поддался этим чарам.  Есть Сорока-Ворона, звёздное небо и угольное дерево на руке мальчишки. Дерево сгорело, чтобы воскреснуть на крыле чёрной птицы смоляными перьями, врасти корнями в саму его суть, раскинуть ветви по венам и мельчайшим капиллярам, добраться до души, остаться там навсегда.
Они были такими маленькими; двое детей в мире взрослых, в редких объятиях Наружности (может, не такая уж она и страшная?), под немыслимо огромным звёздным небом.
Они были такими большими; белоснежный зубастый зверь и птица с чёрными, как смоль крыльями. Свободнее их нет никого и никогда уже не будет.
Так поселяется в сердце осознание самого простого счастья, которое достаёшь из своих тайников в те темные минуты, когда не можешь найти спасительного берега в ином, и разглядываешь, чувствуя, как слёзы счастья касаются уголков твоих глаз. Они обязательно будут вспоминать об этом потом, говорить украдкой, чтоб никто и никогда не сумел своровать у них ни толики этого волшебного мира, этой сказочной ночи, пропитанной волшебством.
Волчишка ерошит волосы Сороки-Вороны, делая его похожим на птенца, ласково улыбается, глядя на мальчишку; его слова эхом разносятся по её душе, становятся в тысячу раз громче, а потом всё тише-тише и стихают совсем. Лёгкий румянец трогает её щёки, как же она благодарна темноте, что этого не видно.
-Спасибо тебе, Сорока-Ворона…-тихо произносит она, да так, чтобы только мальчишка и слышал,-за то, что согласился пойти со мной. И я, как же я рада-рада, что ты есть.
Они видят, как звезда летит с неба, за ней тянется тонкий светлый хвост; оба знают, что благодаря им она не собьётся с пути этой ночью, но молчат, не хотят разрушить магической тишины. Волчишка глядит на костёр, веки её тяжелеют, она трёт глаза и не даёт себе заснуть, потому что есть ещё кое-что, что они должны сделать. Рыжая что-то ищет в своём рюкзаке, из которого выпадает небольшая баночка, в которой нет ни одного светлячка, являет на свет божий металлическую крышку и, наконец, черный почти высохший фломастер.  Девчонка прячет баночку среди веток деревьев где, кажется, никто  и никогда не сможет её найти, а потом едет к беседке. Сорока-Ворона идёт рядом с ней, чтобы написать единственное послание этой ночи. Печатными буквами детские руки старательно выводят напутствие для тех, кто его прочтёт:
«ЗАЖЫГАЙТЕ  СВЕТ ЗВЁЗДАМ А ТО ТЕРЯЮТСЯ»

_______________________________________________________________________________________________
Это потом, спустя несколько дней она ласково вложит цветок папоротника между книжными листами, уберёт книгу в самый далёкий угол, чтобы никто и никогда не посмел притронуться к ней, кроме неё самой, да мальчишки, что позволил этой сказке сбыться.
-Есть лес,-через несколько лет она тихо начнёт рассказывать сказку Неразумным,-в нём нет чудовищ и злых ведьм, нет пронырливых пикси и маленьких эльфов, но , всё-таки, это волшебный лес. Одни обходят его стороной, другие говорят, что боятся, а третьи рассказывают про странный огонь, что сам по себе горит среди леса, есть и те, кто отваживается пойти туда в одну из летних ночей, чтоб найти волшебный цветок, да и они страшатся леса. Не боятся только двое: мальчишка с волосами чёрными, как вороное крыло и девчонка с солнечными веснушками на щеках. У них нет ни имён, ни родителей, годы и те давно перестали быть для них важными, есть только тайна, что связывает обоих, о ней они не говорят даже между собой. Днём они спят, укрывшись старым лоскутным одеялом, таким большим, что можно накрыть ещё штук пять детей, да останется место для пары кошек и нескольких плюшевых медведей. Вечером они просыпаются, собирают хворост и готовятся к ночи, ищут уголь и острые камни.
Девчонка берёт в руки небольшой уголёк и рисует на руках и спине мальчишки чёрные крылья, она машет руками и крылья взмахивают тоже, он поднимает руки вверх и каждое нарисованное перо отливает синевой. Мальчишка рисует на лице девчонки волчьи глаза, что теперь блестят янтарём, выводит волчий нос и зубы, не большие, но острые, мажет болотной грязью несколько рыжих прядей, теперь они похожи на уши. Ночь уже ложится на лес, когда они приступает к самому важному таинству. Мальчишка-ворон бьёт камнем о камень и рождённой искры достаточно, чтобы разжечь сухие ветки и жухлую листву. Девчонка-волчонок рыщет по лесу, вынюхивает то, что пахнет серебром, волшебством и чем-то холодным, а когда находит, помогает выбраться из веток, огоньки благодарно звенят и поднимаются вверх. Когда искать уже некого и лес, погружённый в праведный мрак замирает, оба садятся у костра и глядят на небо, где сотни— тысячи звёзд летят вниз, кто-то сбивается с пути и путается в ветках, тогда дети вновь помогают им вернуться домой.
А потом наступает особенная ночь. Ночь, когда они красными ягодами рисуют на своих руках цветок, трогают красным свои губы и бредут по следу тех, кто пришёл, чтобы найти свой шанс на одно чудо. Путники видят, что волчьи глаза следят за ними, чуть выше ворон хлопает крыльями и кричит на своём птичьем языке, кто-то говорит, что слышит хриплый волчий вой, другие, что видят чёрную птицу с глазами бусинами, но третьи, кто желает счастья не для себя, но для ближнего, встречает на тропинке двух детей. Они ласково протягивают свои руки, касаются пальцев ищущего и ведут его глубже в лес, где деревья непроходимым забором смыкаются за спиной, где дикие звери выглядывает из-за веток, и огромные чёрные птицы переступают с лапы на лапу. Здесь, в самом сердце леса распускается папоротник. На утро уже никто не может вспомнить, как пришёл сюда, как нашёл заветный цветок и почему уснул прямо здесь, не боясь диких зверей. И счастье переполняет путника так, что радостные рыдания вырываются из его груди, страстные, громкие и искренние, он бежит домой, бежит, крепче прижимая к груди свою находку, на бегу рассыпая благодарности, хотя не знает, кого именно надо благодарить. Дети смотрят на него и улыбаются, видя, как искра в глазах и сердце сияет всё ярче, и искры такие намного теплее звёзд. Они ложатся спать под своё лоскутное одеяло, сотканное из тысячи добрых человеческих снов, чтобы проснуться вечером и вновь разжечь костёр. Оба улыбаются во сне, потому что знают, что папоротник распускается только благодаря самой искренней человеческой вере.

Холщовая сумка перекинута через плечо Гудрёд, из неё торчит длинная зелёная трава с мелкими цветами лилового цвета, они щекочут девушке руку и та лёгким движением отодвигает их назад. Сегодняшнее утро выдалось слишком холодным, поэтому девушка сильнее кутается в жилет из меха неведомого ей зверя. Она идёт по тропинке, не обращая внимания на холодные капли росы, что касаются её ног; ей сейчас не до этого. У неё есть цель.  Ноги, душа, сердце — да что угодно ведёт её к этой цели, кроме сознания. Лес молчит, это молчание, навалившееся со всех сторон, давит и заставляет идти быстрее, лишь тайное знание, засевшее где-то глубоко внутри, даёт силы не сомневаться в своей безопасности. Этот Лес— её Дом, он никогда не обидит её, люди могут, но вот он— нет.
Тонкие пальцы крепче сжимают холщовый ремешок, что-то родное, незыблемое и вечное, сейчас стекает водой между пальцев, опускается вниз тяжелыми каплями, а Гудрёд не может ничего сделать с этим, но она не боится, знает, что таков её путь.
С каждым шагом идти становится всё сложнее, всё хуже разбирает она шёпот лесных молитв и сказок,  дальше, дальше, дальше от  холодной пасмурности этого странного утра, всё ближе к чему-то не менее родному, но иному, зовущему и манящему ещё пущей безопасностью  и тишиной.
Тише, тише, человеческий ребёнок с душою серого волка. Тише.

Это шепчут напоследок ветви старых елей, что собрались в круг и качаются из стороны в сторону, гипнотизируя зеленью колких иголок. Трава высыпается из сумки и стелет собою путь, предназначенный только для Гудрёд, и ни одна нога не посмеет ступить на него, обходя стороной, потому что сам Лес не подпустит сюда ни одну живую душу.
Травы оплетают её ноги, тянут вниз, заставляют упасть и отдаться этой нежной прохладе ещё живых стеблей, что подобно змеям сжимают своё кольцо ещё сильнее. Лиловые цветы взбираются всё выше и выше,  плетутся по хрупким запястьям, предплечьям, ключицам и  полностью погребают Гудрёд под собой.
Её больше нет.

Волчишка жадно хватает воздух, цепляется пальцами за шею, выпутывается из одеяла, что подобно травам связало её тугим саваном. Сердце в груди колотится так быстро, что вот-вот выпрыгнет, покатится по холодному полу, оставляя после себя кровавую дорожку, там и замрёт, навсегда остановив свой бег. Волчишка ждёт, но этого не происходит.
"Страшный сон, всего лишь страшный сон,"— пульсирует у неё в голове, отдаётся резкой болью в висках и исчезает, словно только что выскользнувшая из рук рыба.
Запах трав всё ещё стоит в носу, такой явный, что Волчишка невольно шевелит руками, чтобы доказать самой себе, что больше она не во власти цветов приятного лилового цвета.
Назвать этот сон дурным у Волчишки не поворачивались ни язык, ни сердце, слишком спокойно и умиротворённо она себя чувствовала, всё шло так, как должно было.  Рыжая откидывает одеяло, отталкивает руками от кровати, готовясь перекинуть себя в коляску и замирает.  Тонкий стебель с мелкими цветами лежит у неё на кровати, совсем рядом с ногами, так близко, что едва касается бледной кожи, он отсюда, но совсем нездешний, словно прибывший из сказки или из книг по зельеварению. Трясущиеся руки тянутся к осколку несбывшейся сказки, тонкие пальцы бережно поднимают с безжизненной ткани и подносят к глазам, чтобы можно было лучше рассмотреть, а потом к  носу, чтобы навсегда оставить в памяти этот неповторимый аромат. Волчишка закрывает глаза и почти чувствует, как трава вновь щекочет её ноги, какой холодной может быть утром роса, если касаться её пальцами босой ступни, как больно может разрезать острый камень, если на него неосторожно наступить.
Волчишка прижимает стебель к себе, так бережно, как собственного ребёнка. Радость, страх, тревога, счастье и нечто светлое — всё вместе наполняет сейчас девушку, так сильно, что обязательно, просто обязательно надо кому-то рассказать. Она пересаживается на коляску и подъезжает к кровати Молоха. Волчишка знает, что она обязательно выслушает, непременно скажет, что случилось и, пожалуйста, пусть этот стебель окажется не чьей-то злой шуткой или приятным сюрпризом, а подарком Дома, самым настоящим Его подарком. Пусть хоть на чуточку, но она была на Изнанке, и если это так, она найдёт способ туда вернуться.
-Молох,— шепотом произносит она почти у самого уха спящей,-Молох. П

Ночная сказка

        Она приходит с весенними деньками, когда только начинают петь птицы, первые веснушки рассыпаются по носам, щекам особо улыбчивых людей,  дети надевают  яркие резиновые сапоги, бегут по лужам, пускают кораблики по тоненьким ручейкам, потом  Она вылавливает размокшие «Победа», «Пират», «Счастье», складывая в огромные карманы, идёт дальше, превращая мокрую бумагу в грибные дожди. 

        Руки её нежны, улыбка белозуба и сердце, так бешено колотится в груди её сердце, которое только проснулось от зимнего сна, как ждала она этой весны, чтобы ощутить тепло, что струится по венам, пульсирует в сердце и заставляет жить, хватать воздух, трогать теплые дома и людей— всё равно не видят, не слышат, только чувствуют ласковый тёплый поцелуй на своей щеке и хочется им сказать самым любимым о том, как много они значат, как любимы и как прекрасны.

        Она ловит в руки солнечных зайчиков, гладит по золотистой шёрстке, такой тёплой и мягкой. Их много, много, так много, что им не хватает места в её карманах и подоле платья, корзинка, и та полна золотистыми огоньками. Она рассаживает солнечных зверьков на подоконники многоэтажек и маленьких домиков, дарит детям, что пытаются уловить их маленькими ручками и смеются, когда видят в окне Её улыбающийся взгляд, спустя много-много лет они расскажут своим внукам, как видели самые прекрасные голубые глаза, сами в тайне желая увидеть их снова,  они обязательно увидят, и тогда весна расцветёт в их сердце самыми нежными цветами и солнечными детскими воспоминаниями о тёплых маминых руках, бабушкиных пирожках, о сбитых коленках, порванных штанах, ночных рассказах при свете крошечного фонаря, о первой любви и трогательном поцелуе; и сама старость отступит прочь, на мгновение разглаживая все морщины и острые воспоминания, они увидят огонь Её глаз в Своём отражении, не будет никого счастливее их в это мгновение.

В самый последний день приходит на водопой
Беспечный древесный дух, ветвисты его рога,
В тени их растут цветы; и выстрелы наугад
Не смогут его нагнать, не смогут меня найти

Убийственно-ласковый. Понимающий. Любящий, и от этого сбиваются какие-то базовые настройки. Когнитивный диссонанс, потому что тут что-то не так. Потому что он не может, не должен быть таким.
Я не знаю, в какой момент нежность стала непривычной и обидной, как пощёчина. Я не знаю, в какой момент жесткость, доходящая до жестокости стала нормой.
Тогда, когда я начала выключать свет, а он — занавешивать окна, чтобы не было соблазна у-ви-де-ть то, что срывается с губ в минуты слабости, прочитать, как по шрифту Брайля, чужие слова и мысли?
Все началось инстинктивным панических страхом перед гигантским чудовищем, пока одно обманчиво-тёплое лето не дало фальшивую надежду. Лето — гомеопатия. Неправильное. Не такое, каким должно было быть, чтобы быть настоящим.
Нежность — как удар. Нежность — хуже удара.
Будь честен.
В учебнике по биологии — или в каком-то Наружном журнале? — было сказано, что, оказавшись в неволе, косатки начинают убивать.

В каждом месте есть место, а там — ещё место.
Как в коробке с сюрпризом. Что-то вроде кукушки в часах или чёртика в табакерке.
Слишком просто делить на категории. Чёрное и Белое. Дом и Наружность. Хорошее и Плохое.
Дом Хороший, Наружность Плохая. Дом Белый, Наружность Чёрная.
Дом Серый, а Наружность... Наружность никакая.
Иногда получается окрасить её в другие цвета, не здесь — так в воспоминаниях, и получается как раз такая коробка с сюрпризом. Даже если снаружи причмокивающая под ногами весенняя хлябь, а обоняние с годами приучивается чуять, подобно собаке, запах Наружной гнили, где-то в груди отгорает бенгальским огоньком оно. Частный домик у реки, который родители снимали каждое лето, руки матери, пахнущие лавандовой водой, пиджак отца, пропахший табаком. Вкус пойманной рыбы, которую мы жарили на костре. Яркие визуальные образы, вкусы и запахи. Наслаиваешь поверх того, что видишь — и становится чуть более терпимо. Одно в одном. Пакет с пакетами.
Когда я пытаюсь говорить о Наружности, глаза Косатки становятся злыми и какими-то несчастными. Не уверена, что ещё когда-нибудь заведу такой разговор.
Порой в Доме, если приглушишь язвительность до шёпота и позволишь — на минуту — расслабиться, работает по тому же принципу.
И начинаешь видеть то, что обычно пропускаешь мимо, увлечённая круговоротом страстей почти шекспировских — мы не доросли до таких эмоций.
Что все мы ещё, по сути, дети. Начиная с самой злобной фурии из Детей Молоха и заканчивая отглаженными вершительскими мальчиками, у которых в шкафах — не скелет, а на целый суповой набор.
Дети, у каждого из которых своя табакерка.
p.s. В Доме по весне как-то странно пахнет — не то сиренью, для которой ещё рано, не то сырой землей, хотя вся флора в коридорах давно ссохлась без должного полива. И лица у всех какие-то странные, будто немного другие, что бы это могло значить?

ненавижу слабых, ненавижу ноющих, ненавижу виктимных и жертвенных, ненавижу глупых девочек, ненавижу тихих девочек, ненавижу забитых девочек, ненавижуненавижуненавижу
Я продавливаю её плечи ладонями, заставляя сесть.
Я смотрю ей в глаза — вечно мутные, вечно красные, вечно заволоченные слезами.
Я злюсь, а она не понимает. Не понимает, почему злюсь. Злюсь, потому что не понимает.
Колесо Сансары даёт оборот.
Колеса Сансары здесь нет — как, впрочем, и самой Сансары, и Норд-Ост, и Мерзлоты — только мы вдвоём, только наши непонимание и злость. Комната искрит, переливаясь предгрозовым.
Тёмно-фиолетовой грозовой тучей расцветает синяк на её плече.
Тёмно-фиолетовой грозовой тучей расцветают тени у меня под глазами.
— Тебе это нравится, Свеча? Тебе нравится, когда тебя бьют?
Она всё повторяет — отпусти-не-трогай, не понимает, что мне от неё нужно. Не понимает, о чём я говорю.
Другие тоже не понимают — потому смотрят с осуждением. Зачем пристала к бедной девочке, она и без тебя натерпелась, зачем лезешь, знаешь ведь, не-твоё-дело.
Я бьюсь головой об лёд.
Только скажи, тебе действительно это нравится?
Ты действительно не можешь — не хочешь — ничего с этим сделать?

глупая запись глупого лета одной очень глупой девочки

Интимность зарождается не в прикосновениях — интуитивно-звериных инстинктивных порывах и желании познать кого-то эмпирически, через призму опыта и ощущения. Интимное — всегда скрытое, подноготное, то, что можно почувствовать лишь лёгким дуновением. Интимность зарождается во взгляде, в том, как по-особому смотрит на тебя другой, ещё недавно чужой человек. Интимность — в солнечных зайчиках, пляшущих в зрачках и пряди волос, заправленной за ухо. В незначительных мелочах и деталях, в охрипшем шёпоте и обкусанных губах.
В моментах, которых мне не хватает и, наверное, всегда будет не хватать.

Только сегодня и только сейчас! Истинная "сказочная романтика" нового тысячелетия!

Жила была одна божья тварюшка, а потом её сбил её бойфренд на байке, и скорая послала "звонившего им торчка", хотя он был в честной завязке. Он не выдержал и сдох от передоза на следующей неделе.

Светлая память двум кретинам. Тфу, нахуй.

Тиша притащила очередное платье. Спрашивается — зачем. Вроде, отец проводил лекцию н тему " что не окажется в мусорке сразу же". Ну и хуй с ним, обменяю на вторнике.

Ля ма приезжала сама, привезла книги — спасибо, по списку, а не как в прошлый раз.

Это даже забавно: иметь почти две семьи, но когда они приезжают одновременно — почему-то тошно.

Эта жвачная дура опять грозилась придушить подушкой за игру на гармошке. Лучше б, бля, правда придушила, а то таскается как живая утопленница с нервным тиком, смотреть больно. Слушать тишину — тем более. Поэтому хоть колотого стекла пусть сыплет — заткнусь только когда станет похожа на человека.

[1991]

Бывает — просыпаешься, а мир такой. Не то, чтобы это было критично — всё это дерьмо развеется, как любят писать возвышенные идиоты, как утренний туман, если хорошо постараться, но бля. В такие моменты всегда кажется:
срань господня, вот оно всё как.

Ебанные огрызки чужих прозрений. Пусть наши дерьмовые ясновидцы затыкают свою мозговую журчалку на ночь, чтобы нормальным, блять, людям не мешали ошметки чужих пророчеств. Моисеи хуевы, или как его там.

Больно, будто ебнули рожей через стекло, и рожа оказалась крепче. Цитирую за ужином анекдоты из дешёвой наружной газеты и дышу сквозь зубы. Пройдет.

Завтра будет х у ж е лучше.

holy mercy: милосердие должно резать, как остро отточенный нож и не имеет права быть субъективным. одинаковое для всех, оно хирургически точно и жестоко, но не подло. милосердие не должно лгать, потому что открытая операция на сердце зачастую куда более действенна, нежели замалчивание болезни, фальшивая забота об умирающем органе и гомеопатические настои на травах.
если не ампутировать поражённый палец, сгниёт вся рука.
если не выкинуть птенца из гнезда, он никогда не научится летать.
порой милосердие — это утопить недееспособного щенка, избавив его от долгой муки, недостойной называться жизнью.
милосердие никогда не недостаточно и никогда не чересчур.

\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\

В девятнадцатом веке в Британии жил таксидермист Уолтер Поттер. Его работы — сложные сюжетные композиции с подобающим реквезитом, декорациями, крошечными копиями чашек, чайников, украшений. Долгая кропотливая работа.

Кошачье чаепитие.
Полный класс мёртвых кроликов с маленькими бутафорскими тетрадками.
Белки за карточным столом.
Умирая, домашние питомцы становятся извращённым аналогом развлечения, странной элегантной забавой для интересующихся. Милые и жуткие. Как фотографии post mortem. Форма борьбы со смертью — вписыванием её в полотно жизни, обесцениванием значимости, отказом принять то, что умирая животные — люди — уходят.
Даже по окончании своего пути эти существа загромождают пространство, чтобы позже превратиться в музейный экспонат, своего рода реликт, напоминающий о диких нравах прошедшей эпохи.
Даже тогда она приносят пользу.

\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\

Я не в праве решать. Я не в праве учить. У нас — ни вожака, ни стайных ограничений, делай, что хочешь. Живи так, как тебе комфортно, но помни — за свободу всегда нужно платить.
Решать — хочется. Учить — хочется. Хочется собрать весь этот безумный балаган, надавать тумаков — учитесь, блин, выживаемости, докажите, что плохие девочки тоже могут. Собрать аналог американского студенческого сестринства, а оттуда — двигать в своём направлении. Мне не нравится эта разрозненность, от которой муторно. У нас — никто не поможет подруге, если та в беде. У нас — никаких представлений о том, что такое честь и как выглядят свои.
[В кого ты, чёрт возьми, превращаешься? Не ты ли звонче всех смеёшься и презрительнее всех кривишься, когда слышишь слово "стая"?]
Отбросы — вольная стихия. Целая ватага брошенных детей, не готовых покинуть импровизированный Нэверлэнд, живущих настоящим и отказыващихся верить в будущее. Эскаписты всех мастей. Девочки, которым кажется, что всё здесь — игра, которую можно закончить в любой момент, и тогда потери обнулятся, шрамы заживут, а кости срастутся. Я в домике. Я в Домике.
Я не в праве судить — сама такая же, сама верю в магическую силу времени и закрытых глаз — я не вижу вас, вы не видите меня. Но как же, блядь, трудно быть среди них Венди.

\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\

В каждом месте есть место, а там — ещё место.
Как в коробке с сюрпризом. Что-то вроде кукушки в часах или чёртика в табакерке.
Слишком просто делить на категории. Чёрное и Белое. Дом и Наружность. Хорошее и Плохое.
Дом Хороший, Наружность Плохая. Дом Белый, Наружность Чёрная.
Дом Серый, а Наружность... Наружность никакая.
Иногда получается окрасить её в другие цвета, не здесь — так в воспоминаниях, и получается как раз такая коробка с сюрпризом. Даже если снаружи причмокивающая под ногами весенняя хлябь, а обоняние с годами приучивается чуять, подобно собаке, запах Наружной гнили, где-то в груди отгорает бенгальским огоньком оно. Частный домик у реки, который родители снимали каждое лето, руки матери, пахнущие лавандовой водой, пиджак отца, пропахший табаком. Вкус пойманной рыбы, которую мы жарили на костре. Яркие визуальные образы, вкусы и запахи. Наслаиваешь поверх того, что видишь — и становится чуть более терпимо. Одно в одном. Пакет с пакетами.
Когда я пытаюсь говорить о Наружности, глаза Косатки становятся злыми и какими-то несчастными. Не уверена, что ещё когда-нибудь заведу такой разговор.
Порой в Доме, если приглушишь язвительность до шёпота и позволишь — на минуту — расслабиться, работает по тому же принципу.
И начинаешь видеть то, что обычно пропускаешь мимо, увлечённая круговоротом страстей почти шекспировских — мы не доросли до таких эмоций.
Что все мы ещё, по сути, дети. Начиная с самой злобной фурии из Детей Молоха и заканчивая отглаженными вершительскими мальчиками, у которых в шкафах — не скелет, а на целый суповой набор.
Дети, у каждого из которых своя табакерка.
p.s. В Доме по весне как-то странно пахнет — не то сиренью, для которой ещё рано, не то сырой землей, хотя вся флора в коридорах давно ссохлась без должного полива. И лица у всех какие-то странные, будто немного другие, что бы это могло значить?

\\\\\\\\\\\\\\\\\\

Девушка лет четырнадцати с растрёпанными светлыми волосами задумчиво разглядывает коробку с уценёнными пластинками. Полуподвальный магазин почти пуст: продавец флегматично разглядывает стену, мужчина средних лет бродит между полок. Когда он подходит, заглядывая через плечо, она даже не замечает.
— Попробуй Хэнка Уильямса. Если кто и умел доводить гитару до оргазма, то только старина Хэнк.
Девушка поднимает глаза.
— Как тебя хоть зовут, малышка?
Она отвечает так тихо, что ему приходится склониться ниже, обдавая запахом перегара и каких-то крепких сигарет.
— Вирджжиния, — насмешливо растягивая слова, повторяет мужчина. — Тебе хоть есть где сегодня переночевать, Ви?

***

У Ковбоя три пальца на левой руке, рваный шрам поперёк горла и полуслепые, но очень внимательные глаза цвета кукурузного виски; иногда он заходится в приступах надсадного кашля, после которых плюётся мокротой вперемешку с кровью, но всё равно никогда не бросит курить — крепкие, вышибающие лёгкие, те, от которых у новичка бы позеленело лицо и глаза вылезли из орбит. Ковбой ещё совсем не старый, несмотря на седину в висках и пересекающие лоб морщины: ему где-то между "за -дцать" и "под -сят", за любой попыткой уточнения последует тяжеловесное, как гробовая доска, молчание. Попытки уже давно заброшены, мне уже давно наплевать.
Он называет меня Ви или "малышка", закономерно игнорируя наружное имя, нарушая негласный закон — одно здесь, другое там — с лёгкостью профессионального канатоходца. Я называю его Ковбоем, в наиболее славные дни — Ковбоем Мальборо. Я говорю много, он — мало, всё больше подливает в стакан, лишь изредка шепчет — подсказывает, как подсказывает отец своему ребенку, когда учит его кататься на велосипеде.
Разница лишь в том, что он мне не отец.
Серые родительские нравоучения меняют форму, обращаясь в маленькие познавательные притчи для новоприбывших.
"Ты слушай не текст, не пытайся открыть, понимаешь? Слушай музыку, она расскажет — всё, что нужно, поймёшь в ней"
"Не надо хлестать из горла, ты же не портовый грузчик! Поболтай сперва во рту, дай вкусу раскрыться — да не кривись ты, как благородная девица, господи, зря перевожу хороший напиток"
"Что с того, что почти слепой? Тебе мама в детстве читала "Маленького принца"? Как там, самого главного... К чёрту, подлей ещё"
Кожа Ковбоя оплывает с выгоревшего красного кирпича до пергаментно-жёлтого, а кашель становится всё чаще и сильнее, всё больше напоминает судорожные спазмы. Кажется, вот-вот — и его стошнит собственной печенью. Я прячу лицо, зарываясь в вечно нестриженную шерсть его вонючей беспородной собаки, руки опять дрожат.
Детский — (Д)домашний, заразный, тот, что передаётся воздушно-капельным — максимализм разбивается вдребезги. Старшие ничего не понимают, взрослые ничего не понимают, Пауки ничего не понимают, учителя и воспитатели не-по-ни-ма-ют, мы все тоже не понимаем, но всё же чуть меньше.
— Малышка, время — это не сплошная линия, у которой есть конец и начало, — простуженно смеётся Ковбой. — Оно как круги по воде...
Я жмурюсь так сильно, что перед глазами появляются красные пятна.
Тощий, суставчатый мальчик, сопливый, побитый, блохастый, лопоухий, держит в руках самодельный меч, и взгляд у него гордый, уверенный — взгляд человека, у которого есть свой Дом. Проходила сто раз мимо, снимая в прихожей кеды, но всегда смотрела вскользь, не замечала. На чёрно-белом всегда сложнее увидеть серое.
— Семьдесят первого, — Ковбой не смотрит на меня — только в потолок. — Как хороший виски.
Я знаю, в следующий раз — будет ли? — я уже его не увижу, и от этого к горлу подступает, как рвота, истерический захлебывающийся вой.
Ковбой умирает. Но и я умираю тоже.

\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\